ведомо. Вранье все это, чтоб я так жил! А насчет еды и питья ты сильно ошибся, и это все увидят. – Тут ребе поклонился князю. – Вот в чужом доме я стою, среди чужих людей… Пусть, государь, принесут мне питья крепкого, какое лишь на Руси варят, а к нему бублик на закуску. Пусть принесут, а римлянин посмотрит, как я пью и кушаю в твоем дворце.
Князь Владимир повел бровью.
– Первача ему дайте! Из моей чарки! И закусить, что попросил!
Набежали слуги с подносами, притащили чарку в три кулака и бубликов блюдо. Все в палате замерли – смотрели, что станется с ребе, ибо чарка была немаленькая, а первач княжеский изрядно крепок. Ребе принял питье, поклонился князю, молвил: «Лехаим!»[17] – и высосал крепкое на единый дух. Крякнул, пожевал бублик и снова поклонился.
– Благодарствую, государь!
Среди бояр послышались смех и выкрики:
– Одолел, леший его побери!
– Наш человек, одначе!
– Теперь пусть Помпохе поднесут! Пусть пьет, а мы посмотрим!
– Что Помпохе?… Все пусть пьют! Нам тревезых волхвов не надо!
– А еудей годится! Лихо выпил!
Ребе Хаим повернулся к боярам, отвесил поклон налево, отвесил направо и сказал:
– Ну выпил! А кто ж у нас в Жмеринке не пьет?
Князь усмехнулся, наследник тоже выдавил улыбку, а бояре зашумели весело. Что до священств иноземных, то египтяне казались спокойными и походили видом на каменных сфинксов своей родной земли, а латыняне сильно взволновались – Помпоний тряс щеками, Цицей Каппа глядел хмуро, а Марий Гординий шарил у пояса, будто нож искал.
Кудря, Лавруха и Близнята Чуб сблизили головы, зашептались.
– Похоже, приглянулся государю иудей, – тихо молвил Чуб. – Княжью чарку ему поднесли!
– Я и говорю, опасный человек, – пробормотал Лавруха. – Обратает господина нашего, и будет тот под его дудку плясать.
– Боюсь, Помпоха супротив него не выстоит, – заметил Кудря. – Лапоть, хоть и латынянин!
– Лапоть, – согласился Лавруха. – Уж взялся врать, ври так, чтобы не поймали.
Кудря горестно вздохнул.
– А вдруг князь-батюшка латынян погонит? Что делать-то станем, братие? Деньги возвращать?
– Плохая мысль, – сказал Близнята Чуб.
– А есть хорошая?
– Шшш… Поглядим, что дальше будет. Не такой уж простак этот Помпоний.
Словно оправдывая эти слова, Помпоний Нума ринулся в бой. Воздев обе руки к потолку, сверкая перстнями и браслетами, он встал перед князем и зычным голосом воскликнул:
– Слушай, славный государь, слушай все, патриций! Не все я поведать про иудейский обряд! Тайный есть и самый мерзкий! Печь они хлеб особый по названию маца, а месить тесто для хлеб не с вода и молоко, а с кровь! И кровь брать у младенцев иной веры, покупать их или воровать и резать жилы медным ножиком, что вручил их бог нечестивцу Моисею на горе Сион! Вот правда о них, вот…
Бац! Кулак ребе Хаима врезался Помпонию в скулу под глазом. Невелик был кулак и костляв, да, видно, крепок – глаз сразу заплыл чернотой.
– Это тебе, шкура римская, за Бога моего, – произнес ребе. – А это, лгун продажный, за пророка Моисея! – Под другим глазом Помпония тоже расцвел синяк. – Еще добавлю, вражина, за гору Сион, за медный ножик и младенцев, а напоследок за мацу.
Ребе работал кулаками с умением и ловкостью, и так как народ в палате ошеломился, успел разукрасить латынянина добрым десятком синяков. Наконец Каппа и Гординий пришли в себя и бросились оттаскивать ребе, но не тут-то было. Гординий рухнул, получив коленкой между ног, Каппа дернул иудея за рукав, ветхая ткань порвалась, и он отлетел назад. Ребе Хаим, повернувшись к новому противнику, наклонился и с разбега ударил его головой под дых. Оставив Гординия и Каппу корчиться на полу, ребе снова занялся Помпонием, приговаривая, что за ножик, гору и мацу положено по оплеухе, за младенцев и Моисея – три затрещины, а вот за Господа много больше. Грозен Господь, и не прощает Он обид и лживых слов! Так что придется ему, ребе Хаиму, вколотить уважение к Богу в римскую морду, а коли морда недовольна, пусть зовет на помощь своего Юпитера. Где он, этот Юпитер, с громами его и молниями?… Где?…
Юпитер не появился, зато над лавками правого ряда возник Микула Жердяич и заревел, заорал во всю мощь тренированной думской глотки:
– Так его, браток, так! Бей кабана латынского! В харю, в носопыру! Юшку ему пусти! Ай, попал, ловкий мой! Ха-арашо течет… Ай, молодца!.. Вот это по-нашему, по-новеградски… В ухо еще приложи! И по яйцам, по яйцам!
Князь Владимир положил булаву на колени, откинулся в кресле и захохотал. Несколько мгновений лишь смех государя аккомпанировал воплям Микулы, затем палата словно взорвалась. Бояре повскакали с мест; кто кричал «Ой, любо, любо!», «Ату его, ату!» и «Пасть порви!», кто топал сапогами, кто улюлюкал и свистел, кто подбадривал ребе хлопками в ладоши, кто советовал хряснуть в челюсть, по зубам, кто вопил на варяжском «Фак его, фак!», ибо были средь бояр люди варяжского корня. Княжич Юрий поматывал головой в такт ударам ребе, сжимал кулаки и сверкал глазами, а когда Цицей Каппа отдышался и снова бросился на выручку Помпонию, наследник привстал и лично пнул Цицея в задницу ногой. Палата была что море в бурный шторм, и лишь три утеса оставались недвижимы среди всеобщего волнения: Менту-хотеп, Рехмира и Менхеперра. Их лица были спокойны, руки скрещены на груди, губы плотно сжаты, и лишь искорки в глазах не вязались с этой показной невозмутимостью. Внимательный наблюдатель догадался бы, что за избиением римлян они следят с большим удовольствием.
Ребе Хаим поверг Помпония ниц и со словами: «Прости мя, Боже!» – хлестнул его оторванным рукавом по жирному загривку. На том экзекуция завершилась. Тяжело дыша, ребе принял княжескую чарку, поднесенную слугой, выпил и поклонился князю.
– Не гневайся, государь! Если и сотворил я тут шурум-бурум, то не своей волей, а только велением Господа. Он снисходителен к людским грехам, но лжецов и хулителей не любит. Ой не любит! Для них расплата быстрая и кара неминучая. Азохун вей!
– Этот Бог мне нравится, – произнес князь Владимир, отсмеявшись. Затем он окинул палату строгим взглядом и молвил: – Кончили веселие, бояре! Поглядели мы на священств иноземных, послушали их речи и даже потешились шутейным действом, какого увидать не чаяли. Теперь к делу! Жду я советов от Думы Малой и Думы Большой, срока на те советы даю два дня, а на третий примем мы решение. Пока же священства пусть остаются в Киеве, пьют, едят, отдыхают да лечат раны, кому то надобно. – Тут князь повернулся к Помпонию, который, кряхтя и охая, поднимался с колен. – Ты уж не обессудь, гость дорогой! Таков у нас обычай: двое дерутся, третий не лезь! Сам же я разумею, что за богов своих не только словом, но и делом можно постоять, особенно доблестным римлянам. Чарку мне!
Бояре, кланяясь, стали расходиться. Вскоре палата опустела; остались в ней хмельной князь, наследник Юрий да стражи из парадной сотни. Еще ребе Хаим, которому князь сделал знак приблизиться.
– Распотешил ты меня, слуга божий, зело распотешил, – произнес государь Владимир. – Дарю тебе чарку, из которой пил, но это малая награда. Еще проси! Чего душа твоя желает?
– Привести народ сей к Богу, а более ничего, – ответил ребе, глядя на окна, за которыми лежал город.
– О боге будет сказано через три дня. Себе чего хочешь? Казны златой? Каменьев самоцветных? Хором тесовых в граде Киеве? Платья богатого? А может, – князь лукаво сощурился, – девку румяную, к любовным утехам скорую?
– Упаси Бог! – ребе Хаим всплеснул руками. – За чарку благодарствую, а что до девиц, стар для таких утех! Прошло мое время, государь!
– Но кулаками ты машешь знатно, – встрял в разговор княжич Юрий. – Где такому научился?
– В Жмеринке, юный господин, в Жмеринке, – со вздохом сказал ребе. – У нас там что ни двор, так хулиган, что ни улица, так разбойник… Поневоле научишься! Такое уж место эта Жмеринка…
В Жмеринку входили отряды батьки Махно. Первой – конная сотня на быстрых
