князю и боярам потеха… Всем приятно, кроме римлянина.
Нежана стала прибирать нитки с иголками в ларчик. Вид у нее был задумчивый.
– Как полагаешь, государь твою веру выберет? Ты сказывал, что твои речи ему понравились и боярам тоже… что кричали за тебя и против латынян… и княжич Юрий был к тебе милостив… Вдруг снизойдет на них просветление! Господь ведь может все!
– Может, но не желает, – сказал ребе Хаим. – Не желает веру волей своей навязывать, то есть силой божеской. Человек сам должен к Нему прислониться, сердцем и душою прикипеть. Такая вера будет крепкой, а все иное – от лукавого. Не выбирают веру ради выгод, торговли успешной, славы и воинских побед. Поймут это князь и бояре, быть Господу на Руси, а не поймут, останется здесь царство идолов и золотого тельца.
– Хайло говорил, что прежних богов сегодня на берег стащут, – сказала со вздохом Нежана. – Такое повеление его ратникам… Все одно другую веру выберут, не ту, так эту, и приказано Перуна, Сварога и остальных по водам пустить. Вот слез-то будет!..
– Пойдешь смотреть? – спросил ребе.
– Не пойду, Хайло не велел. Сказал, что драка может начаться, и многих тогда посекут и потопчут. И еще сказал, что с прежними богами надо проститься не в злобе и ярости, а тихо и пристойно.
– Это он прав, дочь моя. Ваши боги долго стояли на этой земле, и хоть они ложные идолы, но проводить их нужно с честью. – Ребе склонил голову к плечу, прислушался на миг и добавил: – Господь не против.
– Тогда я костер в огороде разложу, – молвила Нежана, поднимаясь. – Наши боги любят… любили живой огонь. Пусть горит костер до вечера, а как погаснет, я с ними и распрощаюсь. К тому времени Хайло придет, выпьет с тобою за наших богов и долгое их служение… Господь не разгневается, ребе?
– Нет. Он ревнив, когда почитают другого бога, а на прощание запретов не накладывал. Может, все ваши божки у Него уже в ангелах ходят, – сказал ребе Хаим. – Пойдем, дочь моя, разложим костер.
Марк Троцкус провожать богов не собирался. Ни провожать, ни новых встречать, чьи бы они ни были. Он сидел в Посольском приказе, в комнате, отведенной толмачам, и переписывал на русский договор с латынянами. Уже не первый, какие заключались между князем-государем и римским Сенатом. Были денежные документы о займах под солидный процент с твердой княжеской гарантией, были соглашения о торговле и благоприятствии римским купцам, были обязательства на поставку леса и металла, льна и зерна, пеньки и воска и много чего еще. Нынешний договор касался монополии на табак, которую князь отдавал банкирскому дому «Брут, Цицерон и компания» ровно на половину века. Составляя перевод, Троцкус фыркал с возмущением – уж больно нагло Рим собрался обобрать страну грядущего социализма. Другое дело, что будут латынянам не металл и лес, а пули из этого металла, доски на гробы и пролетарский тяжелый кулак. Только бы народ поднять и до власти дорваться, а там поглядим, кому табака понюшка, а кому с навозом кружка!
Но сильней, чем на бывших соплеменников, ярился Троцкус на Вовка Ильича. Ну интриган, ну паскудник! Комитет собрал, пролез в председатели и тут же стал портфели раздавать! И ему, Марку Троцкусу, второму, если не первому, партийному лицу хлебный сбор определил! Разумеется, дело важное, но тот, кто им займется и будет крестьян потрошить, плохую получит славу. Те же крестьяне его возненавидят до скрежета зубовного, а их на Руси большинство! С такой репутацией не выйдешь в первые архонты… Скорей обвинят в перегибах и к стенке поставят, на радость Ильичу…
Но мы еще поглядим, кто кого! – подумал Марк, разгибая уставшую спину. Поглядим! Яга Путятична призналась, что в комитете нет полного единодушия. Опять же атаманы в Киев явятся, а им твердая власть не по нраву. Начнет Вовк командовать и получит пулю в лоб! Сила нужна, чтобы атаманов усмирить и к пользе революции направить! Вот если бы Хайло…
Тут Марк заметил, что толмач за столом напротив смотрит на него в упор и ухмыляется. Толмача звали Гоблей, и считался он единственным в приказе знатоком египетского языка, даже иероглифы разбирал, изображая с большим искусством всякие надписи с шакалами и соколами. До недавних пор работой он загружен не был – так, переводил раз в год послание египетского президента князю по случаю именин, а в другие дни читал загадочную Книгу Мертвых или папирус о бальзамировании мертвецов. Правда, в последний месяц ему досталось крепко – в Египет путешествовал, купцу Никодиму толмачил, а в Киеве крутился около амоновых священств почти неотлучно. В приказе его знали как человека весьма ехидного и по этой причине не раз поротого на конюшне; особенно Гобля любил молвить пару фраз по-египетски, а коллеги затем гадали, то ли обложил он их, то ли похвалил, то ли высказался о погоде.
Ухмылка Гобли стала еще шире.
– О чем задумался, Маркуха? Не о том ли, как вчера хазарский ребе твоим латынянам вломил? Ой, любо!
– Не мои они вовсе, – буркнул Троцкус. – Не стриги всех римлян под одну гребенку. Помпоний этот – служитель культа, а я социалист и атеист.
Между ним и Гоблей особой приязни не было: Гобля, гнилой интеллигент, никак не поддавался агитации, считал социализм утопией, а пролетариев – придурками и хамами. Еще он пугал Троцкуса тем, что эти пролетарии его же и повесят[21].
– Раз не о вчерашнем думаешь, значит, о бабах, – заметил Гобля, вытаскивая из стола папирус с Книгой Мертвых, фляжку и пару стаканчиков. – А что бы нам, Маркуха, не врезать по чуть-чуть? Тут у меня мемфисский бальзамчик, Рехмирка угостил… Ох, забористый!
– За победу революции выпьешь? – спросил Троцкус, заранее зная ответ.
– Ты пей за революцию, а я – за то, чтоб ее не случилось. За тишину, покой и в человецах благоволение! – сказал Гобля, наполняя два стакана. Он выпил, занюхал Книгой Мертвых, шагнул к окну, выходившему на Княжий спуск, и произнес с удивлением: – Смотри, Маркуха, что тут деется! Народ так и валит к Дворцовой! Прям толпами! Это что ж такое? Князь будет речи держать и куны людишкам бросать? Или министра повесят? Нашего посольского, а лучше казначея?
– Сегодня идолов к Днепру сволокут, – пояснил Марк, знавший обо всем, что творилось в Киеве. – На пристани сложат, а там или в воду, или на дрова.
– Этого я не пропущу! – воскликнул Гобля и выскочил за дверь.
– Чтоб тебя самого на дрова, – пожелал ему вдогонку Троцкус, однако вполголоса. Затем бросил взгляд на табачный договор, почти уже переведенный, и пробормотал: – Ну Вовк, гадюка, посмотрим, кто тут будет править, а кто излишки у вилланов изымать! Власть в конечном счете у того, за кем штыки!
Мысли Марка снова вернулись к сотнику Хайлу. Эта проблема нуждалась в срочном решении, ибо, как сообщали из порубежных градов, в Киев шли уже атаманы и вели с собой народа без числа, тысяч тридцать или сорок. В отрядах большаков людей было меньше, и противовес лихой вольнице получался жидковатым. Правда, обоз с пивными бочками, обещанный Юнием Лепидом, уже стоял под Киевом, и оружия в нем хватило бы на десять полков. И полки эти можно было бы набрать в окрестных селах и столице, а еще княжих воинов переманить, коим деньги не плачены, и призвать дружины из Прилук, Бердичева, Житомира. Но нужен воевода, пролетарский генерал! Причем не всякий, а угодный Марку Троцкусу, точно исполняющий его распоряжения! Не будучи наивным, Троцкус понимал, что сотник не из тех людей, что едят с чужой руки, но не сомневался в собственном даре убеждения. Он был большой мастер дурить голову.
Взяв стаканчик с мемфисским бальзамом, Марк встал у окна, глядя на толпы, валившие по улице. Сейчас Хайло представлялся ему в виде спелой груши, которую чуть тронь, и свалится она прямо в рот. Только тронуть нужно умеючи и побольнее… Лицо Нежаны нарисовалось перед Марком, но ни жалости, ни даже сожаления он не почувствовал. Что жизнь людская в волнах глобальных потрясений?… Пепел, пыль и прах… Революция требует жертв, и многие из тех, что шли по Княжьему спуску к Дворцовой площади, станут такими жертвами.
Дело нуждается в хорошем исполнителе, думал Троцкус. Тут лучше Рябого не найдешь, Рябой жесток, хитер и жаден, родную мать без колебания зарежет… Ценные качества, если использовать их на благо великой идеи…
Он глотнул из стакана, крякнул и вытер брызнувшие слезы. Мемфисский бальзам и правда был заборист.
Близнята Чуб распечатал письмо серебряным ножиком и прочитал: «Hannibal ad portas. Carthaginem esse delendam». Ни подписи, ни имени адресата… Однако на латыни записка, и ясно, о чем и от кого. Вот только как она сюда попала, на палисандровый стол, в верхний кабинет?… Хорошо еще,
