стало его не выросшее дитя.
- Ада! – Морк, оказывается, давно сидит на полу, возле моего колена. А я, оказывается, сижу в том самом кресле, которое Марк называл любимым, сижу, безжалостно свалив на пол свое собственное имущество, перенесенное из моей погибшей квартиры. – Как ты?
- Я? – Нехорошая ухмылка кривит мои губы. – Раз уж присутствие нашего упрямого подгорного друга действует на меня столь… вдохновляюще, я еще кое-что совершу! Мулиартех!
- Может, не надо? - тихо просит Морк. Он понимает, что я ДОЛЖНА все сказать матери рода. Он знает, что у нас, не склонных казнить преступников, это означает одно. Мы с Морком теперь ровня. Я не принцесса, я такой же изгой, как и он. Моей судьбы больше нет. Она оставила меня. С Морком.
- Мулиартех. – Голос мой тверд и спокоен. – Явись сюда и выслушай, что я сделала.
Из протекающей лохани, притулившейся в углу («А здесь будет жить пальма, которую я скоро куплю!» – гордо заявлял Марк), в комнату вступает Мулиартех. Мой призыв застал ее на земле – она без хвоста, она одета и одета роскошно. Не иначе как в оперу собиралась. Пурпурные шелка струятся и змеятся, как им, пурпурным шелкам и положено.
Я прикрываю глаза, набираю в грудь воздуху и произношу:
- Отпусти глейстига, я сделала то, что не удалось ему – я убила провидца. Прежде чем у меня отнимут судьбу, дай мне сказать еще кое-что. Я хочу Морка. Я забираю его с собой. Мы сами найдем где и как нам жить… теперь.
- Лир насквозь промокший, и в кого ты такая неукротимая дура получилась! – вздыхает Мулиартех. Не только я, но и Мор, и Гвиллион с Нуддом пялятся на нее во все глаза. – Отец и мать твои всегда со мной советовались. Когда ты родилась и я понесла тебя к Кавочке для совершения ритуала Заботливого Сердца, а они остались ждать с Адайей на руках, я подумала: если младшего из близнецов я несу на землю первым – что-то это да значит! И они со мной согласились. Хотя все говорило об обратном. В юности верховодила всегда Адайя. Ты принимала участие в ее планах, даже если тебе было скучно или страшно. Казалось, ты подчиняешься сестре, подчиняешься законам, подчиняешься мне, подчиняешься, подчиняешься, подчиняешься. Но я все ждала: когда же проснется Балорова кровь? И вот, пожалуйте! Тихоня угробила провидца, отыгравшись разом за все свое подчинение! Но ужасно не это. Ужасно то, что провидец для нас важней, чем смерть отца лжи.
- Матери, - сухо поправляю я. – Аптекарь – женщина.
- Да хоть двуполый кракен! – плюет на пол Мулиартех. Многострадальная квартира Марка украшается дырой в паркете. – Он нам нужен, чтобы разузнать, КТО или ЧТО такое Аптекарь. Может, не пройдет и десятка лет, как появится новый делатель нагаси бина? И жертв у него будет куда больше, чем у прежнего?
- За годы ты отыщешь нового провидца. – Морк поднимается и загораживает меня плечом. Теперь он мой суженый-ряженый. Защитничек.
- Может, и найду. Но такого, как этот, удачно поврежденного самим отцом… матерью лжи? С глазами, обращенными в мир четвертой стихии? С добрым другом Мореходом, заходящим сюда, в реальность, на кружку пива? Нет. Такого точно не найду. Ты поторопилась, внучка, ты сглупила… Совсем как человеческий воин. Как тупой наемник, бесполезный в любом деле, кроме уничтожения жратвы, выпивки и других наемников. А должна быть умнее полководцев!!! – голос Мулиартех взлетел к потолку с такой силой, что потолок, казалось, превратился в купол, гудящий, словно колокол.
Все-таки она очень добрая женщина… то есть морской змей. Добрый. Добрый змей Мулиартех. Ей хочется, чтобы мне стало стыдно. Настолько стыдно, чтобы еще сто лет при мысли о собственной глупости я застывала соляным столпом, увенчанным страдальческой миной. Чтобы я годами казнила себя за вину перед мирозданием и перед Марком. Покойным Марком.
- Ну отчего ж так сразу и покойным? – раздается голос за нашими спинами - благодушный, даже слегка вялый голос. – У вас, ребята, в головах каша. Из героизма, догадок, чаяний и просто бреда. Отличное варево. Можем начинать.
Ну и кто бы это мог быть?
Разумеется. Бог людей. Бог созданной ими стихии. Жестокой, непредсказуемой, всемогущей. Стихии бессознательного.
- Мореход, ты не мог бы объяснить нам, каким образом ты гуляешь по мирам, словно треска по океану? – вежливо поинтересовалась Мулиартех.
Мореход рассмеялся. И стало понятно – не мог бы. Эту дорогу, как и большинство дорог, можно проторить самому. Вызнать ее нельзя.
- Ну ладно! – отмахнулась бабка. – Говори, зачем пришел и что начинать собираешься.
- То самое, чего хотел мой глубоко нездоровый друг-провидец. Начинать поход против отцов и матерей лжи. Или как сейчас принято говорить – квест.
- Против отцов и матерей? – прошептал снова остывший и подернутый серым налетом Гвиллион. – Что, этих мерзавцев… много?
- До фигища, - обворожительно улыбнулся Мореход.
* * *
Скверный мирок. До чего ж скверный мирок. Населенный какими-то нелепыми людишками. Как будто не люди, а пародии на людей. Меня не оставляет ощущение, что когда я отворачиваюсь, они замирают с улыбками, приклеенными к глупым лицам и ждут, пока к ним обратятся снова. Это похоже на плохо поставленный спектакль – двое актеров ведут диалог, а остальные ждут своей реплики. Не играют, не включаются в действие, просто ждут.
Людям в этой реальности совершенно неинтересно жить. И я их понимаю. Кажется, кроме отправления естественных потребностей их ничего не интересует. Они все время что-то жуют, хотя еда здесь безвкусная, а вино отдает даже не пробкой, а ржавчиной. Точно его делают из химического экстракта, разведенного водой из-под крана. Они постоянно флиртуют друг с другом, проявляя пыла не больше, чем гальванизированные трупы. Они много сплетничают, но… неохотно. Вы представляете себе кого-то, кто сплетничал бы НЕОХОТНО? Они как будто задались целью создать у меня прочное впечатление своей безнравственности и бесчувственности. Зачем предаваться порокам, если пороки не доставляют удовольствия? Обитателей этого мира, похоже, заставили быть эпикурейцами. Насильно.
Одно непонятно: кто с ними такое содеял?
Вначале я заподозрил какую-то пакость вроде тоталитарного режима. И постоянно дергался, увидев людей с оружием. Ждал ужасающих злодейских прихвостней, бдящих за горожанами, рыщущими в поисках чужаков и оппозиционеров, ловящих каждое неосторожно сказанное слово. Но то ли истинные прихвостни хорошо маскировались, то ли идея насчет паранойи, возведенной в государственный статус, с треском провалилась.
А потом мне стало скучно. Скучно приглядываться и прислушиваться, скучно обедать в местных харчевнях, скучно беседовать с портье в гостинице – о да, это была хорошая гостиница, в ней имелся портье и простыни меняли через день. Только простыни все равно пахли плесенью и туалетным освежителем и были неброско-серо-голубоватого цвета, меняй не меняй. Да и небо здесь было такого же линялого цвета. Казалось, оно даже пахнет, как те простыни. И что его давно пора сменить.
Дабы не завязнуть в своей «Трясине», я начал ходить в порт. Высматривать того самого типа, который пообещал найти меня и… может быть, раскрыть мне тайну окружающего мира? Сам ее раскрыть я был не в силах. Искал правителя – мне указали на дом, утыканный колоннами, точно гнилой пень грибами. В «пне» оказалась не то управа, не то ратуша, не то мэрия – но больше всего это походило на мрачный Дом культуры, расположенный в провинциальном городе, которому гораздо нужнее новый супермаркет, да и детсад бы не помешал, а тут на тебе - взбодрили хоромину- огромину, с паркетными полами, краснотканными коврами и гранитной облицовкой всего, что не облицовано красным деревом...
На третьем этаже набрел на библиотеку. Одна-единственная комната, насквозь пропахшая клеем и колкой книжной пылью. Богатую ноту привнес и аромат неухоженных, лежалых, затхлых книжек про великих путешественников, исследователей иных, удивительных стран. Прямо у входа остервенелая тетка пилила кактус. Может, на растопку пустить решила? Бедное растение. Хрипела пила, скрипел столик, сопела тетка... Другая тетка, с вечно-библиотекарским устало-ненавидящим выражением лица, перекладывала одну стопку в другую стопку. Книги воняли, словно стадо очень начитанных коз. Попытки привлечь к себе внимание провалились. Я обнаружил, что комната пуста. Все ушли мучить кактус.
В соседней комнате сидели уже другие бабы и пили чай с пастилой. Одна из баб, вытащив засахаренную морду из коробки, произнесла: «Меня здесь нет, я уже ухожу!» Челюсти ее мерно перемалывали пастилу. Я еще побродил – вдруг кто-нибудь да сверкнет невымученной улыбкой на незастиранном лице? Но быстро соскучился и ушел.
И тут меня настигло ощущение дежа-вю. Весь этот мир расположен не в «где», а в «когда». Семидесятые годы прошлого века... Блеклые кадры на пленке Шосткинского комбината «Свема» всплыли в моей памяти. Процветающая соцстрана, где есть даже колбаса и проституция. Образ вожделенного отпускного рая. Реальность распадалась на две составляющие, противоречащие друг другу: явно старинный, не слишком разоренный временем город, которому подошли бы жадные до поживы и удовольствий, себе на уме жители - и приметы совкового бытия в его наилучшей, «заграничной» ипостаси, с ним у меня ассоциировались разве что белые блочные коробки в сотах окон и витрины с немодными манекенами.
Я словно воочию увидел чемоданы, похожие на гигантских подбитых птиц, распростерших крылья на полу и на диване. Ворох полосатых тряпок, туфли на платформе, стоящие на письменном столе, таинственный и жаркий женский шепот: «А вот еще - посмотри, посмотри, посмотри!» Это было не мое воспоминание. Это была генетическая память. Память о
