Ладошки у меня вспотели. Я перехватил пробковую рукоять удилища.
– Подсекай! – шипел дед.
И я подсек.
Удилище согнулось пополам, но выдержало этого монстра. И леса не подвела.
Рыба была реально страшная. Блестящее тело по форме напоминало торпеду, она билась в воздухе, топырила жабры и плавники, казавшиеся мне невероятно огромными. И морда у рыбы тоже была страшная. Хищная. Словно у акулы из фильма «Челюсти».
И я струсил. В теории подобное чудище не могло клюнуть на червя. Я был не готов.
– Что же ты! Тащи его сюда!
Я замотал головой и в отчаянии стал трясти удочкой, пытаясь сбросить монстра.
Монстр не сбрасывался, он качнулся в мою сторону. Я взвизгнул и отмахнулся.
Монстр наконец оторвался и, описав дугу в воздухе, плюхнулся в воду.
На крючке остался покоцанный кроха язек. Это он клюнул на червяка, только я не обратил внимания, зато монстр – обратил! Это была своеобразная рыбная матрешка.
Я судорожно вздохнул. Руки дрожали.
А после возник этот звук. Он нарастал и нарастал. Я повернул голову.
Источником звука был дед. Он сидел на песке и хохотал во все горло, слезы текли по его щекам, он тыкал куда-то пальцем, чуть успокаивался и снова принимался смеяться.
– Ну, ты… ха-ха-ха… отмочил номер… ха-ха… ой, ты рыбак! не могу! сбросил щуренка! не могу!..
Я заревел. Нет, не от обиды на деда. Заревел, потому что упустил по собственной трусости своего первого настоящего щуренка…
– Прости! но не могу! – заливался дед. – Да не плачь, еще наловим! Х-ха! Ой, не умереть бы щас…
Умер он ровно через пять лет, когда опять была Троица, в два часа ночи. Обширный инфаркт. Похоронили на городском кладбище. Почему-то. Бабушка туда часто ходит, носит цветы, разговаривает, просит прощения. Я два раза был. Нет там моего деда.
…Но мы, конечно, успели наловить. Он ведь пообещал.
Иногда он мне снится. Сидит на кухне, папироса в зубах, сеть чинит.
– Вредно тебе курить. Ну, деда, сердце ведь у тебя…
– Дай, дай папиросочку, – скалится дед, – у тебя брюки в полосочку!
15
– Винтажный пиджачилло! – оценила Алиса. – Стиляга!
– Это не винтаж. Это секонд-хэнд. Разные вещи.
– А тебе никто не говорил, что ты зануда?..
Мы шли и общались в таком ключе. На подколах и подковырках. И это было нормально. Защитная реакция, думал я, попытка скрыть определенную нервозность. Причем оба понимаем, что зря скрываем, выходит только хуже, но привычка острить не по делу – сложно изживаема. Интересно, на каком этапе эволюции возникло чувство юмора?
Хороший вопрос.
– Интересно, на каком этапе эволюции возникло чувство юмора?
Алиса покосилась на меня.
– Глядя на тебя, можно подумать, что эволюции вообще не было.
Я фыркнул против воли. И машинально провел указательным пальцем под носом, на всякий случай, ибо каждому известно: когда фыркаешь против воли – может выскочить неожиданная сопля! Она вовсе не желательна при первом совместном походе с симпатичной девушкой на концерт. У нее, само собой, тоже случаются подобные казусы. Нет, стоп, не думай об этом! Это уже интим. Никакого интима на первом свидании. Чего?
– Слушай, а у нас с тобой что-то типа свидания?
– С ума сошел? Я просто хочу сходить на Никонова, посмотреть на халяву.
Мы направлялись в клуб «Mod», что на Конюшенной. Леха Никонов будет играть с ребятами спагетти-панк. И читать стихи. Вокалист и музыкант с него нулевый, но поэт настоящий. Как Есенин или Маяковский. Проштампуют еще нас на входе.
– А ты раньше на его концертах не была?
– Недосуг.
– И мне не до них, – сказал я. – ПТВП в Новгород прошлой весной приезжали. Выступали в клубе «Фобос».
– О-о! Ну и как? Клуб соответствовал названию?!
Я усмехнулся. Алиса читала не только сценарии Тарантино.
– На сто процентов. Страшный клуб. Рядом с катком. Зимой там был административный листок на двери туалета: «Вход в коньках строго запрещен!».
Алиса фыркнула и почесала нос. Я сделал вид, что не заметил этого.
– На ПТВП народу тогда, весной, набилось туева хуча, и очень жарко было, потому что вентиляция сломалась. И половины концерта не прошло, как бабка-вратарь…
– Кто?
– Вахтерша.
– А-а. Продолжай…
– Бабка-вратарь вызвала ментов.
– Почему?
– На концерте было много несовершеннолетних. И все пьяные. И группа, кажется, удолбалась перед выступлением в говно. Вахтерше это не понравилось. Менты, само собой, к молодежи примчались быстро. Врубили свет в зале, отключили Лехе микрофон…
– А он что?
– Взял другой микрофон. Когда и его отключили, взял третий, который барабаны подзвучивал. Тогда вообще аппарат отключили, но Никонов послал их всех и продолжал петь и читать стихи без сопровождения. Обливался потом и читал.
– И что потом было?
– Потом его менты стащили со сцены и куда-то поволокли. Дальше я не знаю.
– Мне многие его стихи, – сказала Алиса. – Кажутся грязными. Поэтому не ходила.
– Многие его стихи и есть грязные. Как и песни. Но есть и несколько чистых. Я их тоже не сразу услышал. Зато когда услышал… да на фоне прочего…
– Что изменилось?
– Они настолько чистые, что за них можно всю остальную грязь простить.
Мы дошли до Грибанала и повернули к Спасу, который на крови. Вечер был замечательный. Небо отодвинулось от крыш, апрель набирал силу. Ветер был сырой, но уже не такой холодный. Сновали под ногами деловитые голуби. В канале курсировали утки.
– Здесь можно купаться?
– Где?
– В канале.
– Конечно.
– Что, правда?
– А почему бы и нет, – пожала плечами Алиса. – Зараза к заразе не пристает.
– Глядя на тебя, можно подумать, что пристает, – парировал я.
– Не остри.
– Сама не остри.
Показался Русский музей. Как верно пел Борис Борисович: даже в Русском музее не
