тетка, которая всегда была рядом. Потому что у сестры вечно находились дела и проблемы поважнее сына. Когда-то я с ним возилась. Теперь он - со мной. Такова жизнь.
- Гера, успокойся, - говорю я бледным голосом. - Доктору неинтересны подробности.
- Зато мне интересно, - шипит Гера, - как можно ставить огромную чугунную хрень в холле, не закрепив ни х...
- Гера... - голос мой гаснет, гаснет, не достигая стен.
Мир сейчас похож на огромный собор. Такой огромный, что даже эха в нем не дождешься - слишком далеки стены, слишком высок купол. Ты здесь - словно крохотная мушка в большой, чересчур большой банке. И если сидеть тихо-тихо, не летать и не биться о стекло, то можно даже представить себе, что ты свободна, а кривые зеленые тени вдалеке - это трава, и листья, и цветы...
Но я не муха, как ни тяжело ворочаются мысли в разом опустевшей голове, под недосягаемо высоким куполом черепа. Я человек, а человек всегда мыслит... общается... ходит на работу... делает свое дело... зачем-то.
- Как там, на работе, - вяло, без вопросительных интонаций произношу я. Лишь бы что-то сказать.
- Юлят! - рубит Гера. - Врут и юлят. Говорят, ты на него опиралась, расшатывала, подкоп под него вела, под урода этого. Сама, мол, виновата.
- А-а-а... - усмехаюсь я. Второй раз. Это неплохо.
Смутно помню, что там было потом, после того, как статуя попыталась меня убить. Рукой и ногой пришлось пожертвовать, но мне удалось оттолкнуться от наползающей на меня неотвратимой гибели. Оттолкнуться всей своей жаждой жизни. А она у меня огромная.
Я - такая, какая я есть, одинокая, неустроенная, стареющая - дорога и нужна себе. Я хочу жить, хочу вернуть свою жизнь назад, хочу достичь преморбидного[2] состояния, которое не умела ценить до болезни, как не может человек ценить воздух, которым дышит каждое мгновение, - до тех пор, пока он есть... И я не впущу в свой мозг покорное стремление к смерти, овечье, жертвенное, нерассуждающее. Я проживу каждый день, включая и те страшные, судорожные вспышки, когда подоплека происходящего видится мне в образе верхнего мира.
Гера охотно слушает, когда я ему рассказываю про верхний мир. Говорит, что это похоже на компьютерную игру, хотя сам бы он в нее играть не стал. А я - тем более. Вот и получается, что я увязла в компьютерной игре, в которую ни капельки не хочу играть.
Как же мне тогда выиграть? Вот в чем вопрос...
Через неделю мы с Герой уже пируем у меня в квартире. Я в гипсе, делать ничего не могу, сижу на нарах, как король на именинах - ну, как королева. Гера закармливает меня фруктами, режет их на дольки и накалывает на шпажки, чтоб я не пачкала лицо и руки. А то придется тащить это ставшее огромным и неуклюжим, словно пьяный динозавр, тело в ванную.
- Ты чего-нибудь хочешь? - спрашивает Гера поминутно.
- Уймись наконец! - хохочу я. - Не то я потребую белый лимузин, мужа-олигарха и пару коньков в придачу!
Гера смотрит на меня нехорошим, проницательным взглядом. Слишком проницательным. Сейчас последует ТОТ САМЫЙ вопрос.
- Аська, ты продолжаешь принимать свои таблетки? - наконец роняет он.
Вот оно. Племянник быстро догадался: живой и веселой я становлюсь неспроста. Антипсихотики забирают не только то, от чего ты и так стремишься избавиться, но и то, что ты бы по доброй воле ни за что не отдала - способность просто шутить, просто смеяться, просто работать, просто выдумывать свое, никем до тебя не выдуманное, порожденное твоим воображением, твоим личным волшебником, спрятанным глубоко в мозгу. От таблеток он пропадает, перестает беседовать с тобой, обсуждать дела, давать советы, избавлять от одиночества, от ощущения, что все кругом РАЗГОВАРИВАЮТ - и только ты, словно глухонемая, запертая к тому же в одиночке, тупо, молча пересыпаешь песок своих дней из ладони в ладонь, не имеешь ни друга, ни собеседника, ни защитника...
Я знаю, сейчас он и без моих жалких оправданий все поймет и начнет ругаться. Он смешно ругается, как-то по детски, беспомощно, но я все равно стараюсь сделать обиженный вид, будто взаправду сержусь на его обвинения, будто принимаю их всерьез. Но Гера, вопреки моим ожиданиям, молча смотрит на меня и что-то напряженно обдумывает.
- Хочешь попробовать еще раз? - спрашивает он.
Я киваю. Конечно, хочу. Я все время хочу попробовать еще раз, самостоятельно, без проклятых таблеток уравновесить свою жизнь. В ней что-то сдвинулось, когда я была уже совсем взрослой, тридцатилетней - сдвинулось и покатилось, набирая скорость, точно камни в осыпи, и потекло, и накрыло меня оползнем, тоннами неподвижной грязи, перемешанной с камнями, сломанными деревьями, порванным и перепутанным хламом из снесенных домов... Я выжила, выкопалась из-под оползня, а теперь хочу так устроиться, чтобы больше никогда, никогда не настигла меня чертова лавина. Хочу понять, где я ошиблась и как мне сжиться с последствиями той давней, похороненной в неведомом вчера ошибкой.
Что ж. Моему самому близкому - нет, единственному близкому человеку не нужно объяснять, в чем состоит смысл моей жизни. Он и так понимает. Просто он бессилен. Как и я.
- Может, тебе отвлечься? - рассуждает Гера. - Они говорят, тебе нужно хобби.
Они - это психиатры. Они все время говорят... всякое. Заведите друзей, заведите хобби, заведите собаку. Ах, у вас кошка? Вторую заведите! Чаще гуляйте, чаще общайтесь, чаще бывайте на людях, наладьте отношения с родными, мы им книжечку подарим, в которой четко прописано, как с вами нужно обращаться, дабы чего не вышло...
Я не могу ни возразить им, ни согласиться. Большая часть того, что они мне советуют - это игра. Игра в помощь, игра в лечение, игра во внимание, игра в надежду. И они придут в бешенство, если узнают о моих планах. О моих планах проторить свой собственный путь на свободу из этой одиночки.
Все, что меня действительно занимает, мне вредно. Это как еда: что бы ты ни любил, тебе этого нельзя. И неважно, в каком количестве. Да хоть в микроскопическом - это ВРЕДНЫЕ продукты. От них бывают холестериновые бляшки, диабет, диатез, дисбактериоз, фиг знает какие еще «ди». Так что держи свои шаловливые ручки подальше от прилавка с вкусностями.
Как говорила моя мать, «еда должна быть невкусной, иначе фигуре капец». Она была большая мастерица хранить фигуру, моя мама. Это был джойстик ее жизни - охрана фигуры.
А у меня - другой джойстик. И когда мне начинает казаться, что жизнь моя утрачивает смысл, я не могу не ухватиться за него. Вот и сейчас я готова - да что там, прямо руки чешутся - стиснуть на нем пальцы. Мой джойстик Гера высокопарно называет «творческим мышлением».
Хотя на самом деле это скорее коктейль из лени, обжорства, сидения у окна и чтения всего подряд - пока в голове сама собой, из трепотни внутреннего голоса, из обрывков разноголосицы со двора, из завиральной символики снов не вылепится еще один штрих к картине верхнего мира, которую я собираю, словно паззл, уже многие годы. Тогда еще один осколочек станет на свое место, и душа моя воспарит.
- Я завтра зайду, - сухо говорит Гера, окидывая взглядом мое жилище. - Принесу тебе молока и... В общем, зайду.
- Ты ангел, - улыбаюсь я в ответ.
Гера знает: для меня главное сейчас, главнее всего на свете - удержаться на тонком-тонком краю доверия и интереса к окружающему миру. Это даже не край, не тропка - это канат над пропастью, скользкий и провисающий, по которому я иду без балансира и без страховки, а другой его конец прячется за серым туманом, поднимающимся из бездны.
В общем, у меня оч-чень много дел. Так много, что и не сосчитаешь. Хотя на первый взгляд я свободна, словно ветер. Наполовину загипсованный ветер.
Глава 4. Железная поступь будущего
Я - человек довольно трусливый. Признаюсь сразу и без колебаний: я непрерывно боюсь будущего. В психологии это называется «повышенной тревожностью». Ну, не оскорблять же врачам нас, трусов несчастных, называя вещи - и людей - своими именами? Мы же от этого не выздоровеем - скорее наоборот...
Что ж, я понимаю: когда оно - будущее - меня настигнет, придется стоять насмерть. Против таких же, как я сама, нервно-озлобленных людей, всегда готовых к подставам со стороны будущего. Мир - это бескрайняя рукопашная, в которой мы бьемся друг с другом даже не за свои интересы, а за интересы своих сюзеренов: начальства, родни, друзей. И неизвестно, кто принесет нам больше боли - противник или соратник. Мне наносили раны и те, и другие.
Вода в моем бокале обросла хрустальными пузырьками, выдавая, что она - не водка. Спиртное мне нельзя. По крайней мере, пока нейролептики из организма не выйдут. Поэтому я делаю вид, что у меня не то язва, не то долгосрочная завязка.
О моем состоянии немногие знают, ну и я не рвусь их просвещать. Иначе все мои душевные качества, и плохие, и хорошие, будут списаны на счет диагноза. Не хочу превращаться в ходячий диагноз.
Передо мной расселись, как на параде, два стана моих злейших врагов - издатели и коллеги.
Я часто думаю: вот интересно, в других профессиях тоже так: окулист считает своим соперником уролога, уролог - стоматолога, а стоматолог - патологоанатома? И все они, собравшись в ординаторской, объясняют друг другу ничтожность и бессмысленность усилий ДРУГОГО? Дикость, если глянуть со стороны. Но в свете постулата вечной конкуренции...
Рядом с бокалом стоит уродливая статуэтка желтого металла. Самоварное золото, голая грудастая Ника[3], по колено увязшая в деревянной подставке. Время от времени мне вручают что-то такое - в рамочках и на подставке. Но разве это делает тише железную поступь будущего?
Вот и сейчас - издатель
