не дойти — километров семь — наезженная дорога, а дальше — все десять — целина нетронутая, снегу по пояс, без снегоступов, или лыж каких — труба.
Митёк выдаёт нам три пары снегоступов:
— Вот, классная вещь — осиновые. Бабка ещё плела — лет тридцать тому назад. В те времена зимой у нас все на таких ходили.
Вещь действительно оказалась классной и незаменимой. Если бы не снегоступы эти осиновые — встречать бы нам Новый 1982-ой Год в чистом поле, или, что вероятней — в лесу дремучим.
А так, ничего — уже к семи вечера к деревне безымянной — месту вожделенному — благополучно добрались.
Добраться то добрались, но устали, как кони педальные. А здесь совсем не до отдыха: изба промёрзла до невозможности, баньку по самую макушку снегом занесло, колодец без воды — вымерзла вся — до последней капли.
Первым делом — нашли обрез, и завернули его в рваную тряпку, найденную тут же. Вторым — напилили по быстрому в прок дров, баньку от снега разгребли, раскочегарили. Надюху к данному объекту приставили — снег в котёл подсыпать неустанно, дровишки в печку подбрасывать — очень уж хотелось Новый Год встретить с соблюдением всех Традиций — с банькой, жарко натопленной, в частности.
А сами избушкой занялись — окна старым полиэтиленом утеплили, дверь подправили, подмели в комнатах, печь вычистили, огонь в ней — максимально жаркий — развели. Надежда в бане первая погрелась, и отправилась стол праздничный накрывать.
А времени уже — без двадцати двенадцать. Но и мы с Банкиным успели друг друга чуть-чуть, Принципов ради, вениками похлестать.
Сели за стол без трёх минут, вермута иностранного хлебнули, поздравили друг друга с Наступающим. И такая усталость вдруг навалилась — прямо за столом все и уснули.
Проснулся я часа через два — дрова в печи уже догорали, похолодало значимо. Ребят растолкал, спать отправил, а сам остался при печи в качестве истопника — свежие порции дров раз в двадцать минут подбрасывать.
Сижу себе тихонечко, за огнём присматриваю, о том — о сём думаю.
И вдруг слышу — за дверью входной кто-то жалостливо так скулит, а может даже — и плачет. Открываю дверь — а на пороге собака лежит, здоровая, но худая — скелет сквозь кожу просвечивает. И такими глазами жалостливыми на меня смотрит — душа на изнанку выворачивается.
Затащил собаку в избу, около печки пристроил, возле морды щербатую тарелку с тушёнкой примостил Минут двадцать она только дрожала всем своим худым тельцем, и смотрела на меня безотрывно. Потом начала жадно есть. Съела одну предложенную порцию тушёнки, вторую, пол краюхи хлеба.
Потом, видимо, раскалённая печка стала припекать ей бок, собака приподнялась.
Тут и выяснилось, что лап у неё в наличии — всего три, а на месте четвертой — короткий коричневый обрубок, покрытый подтаявшей ледяной коркой.
С культи, видимо давно ещё загноившейся, в тепле закапали крупные капли чёрного гноя, воздух наполнился нехорошим больничным ароматом.
Мои товарищи от вони той тут же проснулись. Надежда занялась собакой — стала обрабатывать её запущенную рану йодом — единственным лекарственным препаратом, бывшем в наличии.
Генка же, оставшись не при делах, и, понимая, что в этом амбре уснуть невозможно, достал обрез, разобрал, и стал тщательно смазывать его составные части тушёночным жиром — за неимением лучшего.
Я даже не стал спрашивать — зачем.
Если у ротмистра были не обманувшие нас всех предчувствия, то почему у Генки таковых быть не может?
За окнами заметно посветлело, близился рассвет, бедная собака, наконец, уснула.
Втроём вышли на крыльцо. На востоке, в серых небесах, сливаясь с линией горизонта, затеплилась тонкая розовая нитка.
На той стороне озера, над трубами домов обитаемой деревни стали подниматься редкие дымы. Было очень холодно, минус тридцать пять, не меньше — деревья ближнего к нам леса были одеты в совершенно невероятные — пышные, белоснежные шубы.
Хорошо то как!
Генка, глядя куда-то вверх, ни к селу, ни к городу, вдруг выдал:
Вдруг, над озером раздался громкий петушиный крик;
— Ку-ка — ре — ку — ку!
Знаете, я потом много раз интересовался у людей знающих — 'К чему это — когда в первое утро Нового Года, в страшный мороз — громко кричит петух?' И ни кто мне членораздельно так и не ответил, даже цыганки многознающие только плечами неопределённо пожимали и как-то странно, исподволь, посматривали.
Утром, ближе к одиннадцати, к нам в гости неожиданно припёрся Митёк.
С Новым Годом, босота! Поздравляю! — Размахивая на пороге бутылкой самогона, орал Митёк, и вдруг, осёкся, неуклюже опускаясь на пол.
— Жучка, Жученька! Ты жива, девочка моя! — причитал Митёк, неуклюже ползя в сторону проснувшейся от шума собаки, и из глаз его неожиданно закапали крупные, совершенно тверёзые слёзы. Собака, радостно скуля, поползла к нему на встречу.
— Понимаете, ребятки, — рассказывал Митёк полчаса спустя, гладя смирно сидящую на его коленях собаку, — Жучка у нас на скотном дворе жила. Очень хорошая собака, ласковая. Но невзлюбил её наш председатель, Пал Иваныч. Сперва побил сапогами сильно, а потом, с месяц назад — и вовсе, из берданы картечью в неё пальнул. Я уже подумал — всё, конец Жучке. Ан нет! Молодцы вы, ребята, спасли собаку! Это, не иначе, промысел божий привёл вас сюда.
А Жучку я с собой заберу. Нынче нет уже Пал Иваныча — свобода у нас полная. Да нет, не убивал его ни кто. Наоборот — забрали нашего председателя на повышение, в область. Он теперь в Новгороде третьим Секретарём Обкома служить будет, вот как! А что, правильное решение. Пал то Иваныч — мужик политически очень даже подкованный. Да вы и сами с ним по осени работали — знаете, значит.
Это точно, работали — знаем.
— Кстати, — говорит Митёк, — Вспомнил — чего к вам пёрся то — метель нешуточная надвигается, пора вам, ребятишки сваливать отсюда. Да какие ещё, к такой-то матери, прогнозы. У меня организм чует — когда после выпивки хорошей похмелье мягкое, только поташнивает чуток — тогда погода хорошая будет, а когда крутит всего, продыху нет — это погани всякой ждать надо — ветер ли ураганный, ливень с грозой, метель ли на неделю. А сегодня с самого утра — крутит, так что — давайте с якоря сниматься.
Снимаемся с якоря, гребём к станции, Жучку по очереди несём.
Попрощались — со слезами, сели в поезд.
В поезде тоскливо — холод, теснота, тусклые жёлтые сумерки. На какой-то маленькой станции подсаживаются два дембеля, следующие в родные пенаты.
Сперва ведут себя прилично, скромников из себя строят, отличников боевой и политической подготовки. Потом покупают у проводницы водочки, выпивают, и, начинается — мат на мате, мат сверху, и мат — помимо.
Встаю, и по-хорошему объясняю — с нами дама, поэтому ругаться матом — нельзя, и, более того — последствия, они и для дембелей — последствия.
— Ты чё, гнида малолетняя? — Вопрошает тот, что похилее, — Пик-пик-пик, и ещё — пик-пик-пик. Ты
