Среди косвенных признаков, способных внести дополнительные характеристики в портрет устанавливаемого Автора, одним из важнейших следует считать наличие в созданном им тексте ярко выраженных проявлений влияния того или иного диалекта, что может дать подсказку либо к определению происхождения Автора, либо к установлению среды его длительного обитания. В «Слове о полку Игореве» исследователи выделяют наличие двух бросающихся в глаза диалектных групп — ТЮРКИЗМОВ (Баскаков, Менгес, Сулейменов) и ГАЛИЦИЗМОВ (Франчук, Махновец, Пушик...). Использование обеих групп опять-таки очень легко объясняется тем, что автором «Слова» был Владимир Игоревич. Ведь уже два года в их доме жил сын Галицкого князя Ярослава Осмомысла Владимир Ярославич, благодаря которому, надо полагать, и состоялось знакомство, а затем и женитьба Игоря на Ярославне. Причем, как замечают исследователи, Владимир Галицкий пребывал в Северской земле не просто в качестве гостя, но и в роли воспитателя и наставника княжича Владимира Игоревича, так что было бы странно, если бы за столь долгий срок в молодую память формирующегося поэта не запало ни словца из галицкой лексики! Запали, и запали не только отдельные слова, но и рассказы о самом Галиче, о его «златокованномъ» столе и восседающем на нем грозном Ярославе Осмомысле...
Точно так же объясняется и проникновение в ткань «Слова» большого числа тюркизмов, произошедшее вследствие того, что с 1185 по 1188 год Владимир жил и творил в условиях половецкого плена, существуя практически исключительно в тюркской языковой и культурной среде. Именн это обстоятельство, кстати, объясняет и его осведомленность о районах, занятых различными половецкими ордами, отмеченными в поэме под тотемами «волков», «лисиц», «ворон» и других животных (см.: Г. В. Сумаруков. Кто есть кто в «Слове о полку Игореве»), а также знакомство с неизвестным на Руси до XVIII века индусским эпосом «Махабхарата», из которого он взял для своей поэмы образы Карны и Шальи (Карны и Жьли), что объясняется только длительными контактами с половцами, привезшими это сказание из своих скитаний по Востоку, о чем не так давно писал молодой исследователь древнерусской литературы М. Устинов.
А возьмем необычный — «панорамный», как его окрестил Д. Лихачев, взгляд Автора и его всеохватное политическое осмысление феномена Древней Руси, — не потому ли они стали возможны, что он смотрел на Русь и русские проблемы не изнутри, где очень часто «лицом к лицу — лица не увидать», а именно со стороны, сквозь призму времени и растояния? Нам ведь известны примеры подобного рода из более поздних эпох — Н. Гоголя, писавшего о России из своего «прекрасного далека», П. Чаадаева с его «философическими» письмами, А. Солженицына с проектами «обустройства» России...
Многих исследователей, правда, смущает молодость Владимира, из-за чего его кандидатура на авторство никогда серьезно не рассматривалась, но, как заметил ростовский краевед и исследователь «Слова» В. Моложавенко, он и «не мог быть немощным стариком — певец и воин, слагавший Игореву песню. Молодой — потому что его привлекает и воинская удаль, и храбрость, и подвиги, и неравнодушен он к молодицам...»
А вот он описывает бегство своего отца из плена, вот он подвел его в своем воображении к серому утреннему Донцу и...
Вы чувствуете, что это не взрослый муж, не Игорь вдруг ударился в эти слезливые воспоминания об «уноше» Ростиславе, а он, Владимир, подойдя мысленно с отцом к водам Донца и поежившись от утренней прохлады, вспомнил о своем трагически погибшем при одной из переправ сверстнике?..
...Почти три года Владимир Игоревич пребывал на чужбине, оставаясь в качестве полузаложника- полуродственника, не испытывая ни в чем ни нужды, ни отказа, ни неуважения, но в то же время и не участвуя ни в каких важных делах половецкого народа, а тем более своей далекой и родной Руси. Чем же он жил все эти долгие месяцы и дни — страстью к молодой жене да соколиной охоте?.. Возможно. Но ещё — восьмушкой пергамента, одиночеством и не по возрасту тяжелыми воспоминаниями об удаляющейся в прошлое кровавой весне 1185 года.
Забыть такое можно или только погрузившись с головой в государственную деятельность, или — выплеснув его на бумагу, чему Владимир Игоревич и посвящает свой вынужденный почти трехгодичный «досуг» в орде тестя. Он не был мальчиком, как это считают некоторые исследователи поэмы, — тогда вообще взрослели раньше, чем теперь, с юного возраста вовлекаясь не только в военные мероприятия, но и в экономическое управление княжествами, а у Владимира, к тому же, была за спиной такая «наука повзросления» как трагедия на Каяле... Да и сам период написания «Слова» охватывает его возрастной интервал от пятнадцати с половиной до восемнадцати лет, а это, согласитесь, уже далеко НЕ ДЕТСТВО. Он понимал все, что происходило вокруг него — как в современном ему, так и в историческом контексте, не исключая ни действий врага Черниговского дома Святослава, наименование которого в поэме «великим и грозным» есть, по замечанию Г. Карпунина, не что иное, как «типичное противоречие формы содержанию, являющееся комизмом», ни даже своих старших «коллег по перу», этаких «рюхиных XII века», уже, по- видимому, тогда начинавших сводить всю поэзию к знаменитым «взвейтесь» да «развейтесь», то есть — поэтов старшего поколения Бояна и Ходыну, которых современные интерпретаторы «Слова» наградили почетным званием «песнетворцы», тогда как в тексте первого издания значилось «пестворца» т.е. слегка искаженное переписчиком «лестворца» — не просто льстецы и подхалимы, но именно ЛЬСТЕТВОРЦЫ, создатели заведомой лжи и неправды.
Судя по всему, помимо собственных творческих задач, «Слово» являлось ещё и полемическим ответом на появившиеся сразу же после трагедии на Каяле политические пасквили таких вот «лестьтворцев» из стана Рюрика и Святослава, следы «творческой» деятельности которых до сих пор видны в летописных повествованиях об Игоревом походе, изображающих его в выгодном для Киевских соправителей и неприглядном для Ольговичей свете. «Тии бо два храбрая Святъславлича, — Игорь и Всеволодъ, — уже лжу убудиста которою», замечает Автор, имея в виду доходящие до него в Степь слухи («лжу») о происшествии, участником которого он сам был. И в этих слухах событие на Каяле изображалось, конечно же, далеко не так, как оно выглядело на самом деле, «ведь если Обида, — писал по этому поводу А. Косоруков, — сеяла рознь, озлобляла людей, создавая психологические предпосылки для войн, то ЛЖА маскировала обманом подлинные цели...» (Тот же А. Косоруков, кстати, писал, что «быль-правда» Автора «Слова» и «замышления» Бояна «явно исключают одно другое» — Н.П.) И, отказываясь следовать традициям «вещего Бояна», Автор отрекался именно от принципов этого самого «лестворства», маскировавшего за пышным эпическим слогом горькую правду «былин сего времени». Не случайно ведь и в самом слове «замышления», характеризующем стиль Боянового творчества, слышится более от «измышлений», нежели от «замыслов» как от непосредственно поэтического акта.
Итак, вчитаемся в текст поэмы: «на стороне Игоря все боги и природа, они помогают ему бежать из плена. Вся Русь — до дальнего Дуная — радуется возвращению князя... А коль так, вовсе незачем искать автора в Киеве, Галиче, Полоцке, то есть за пределами Новгород-Северской земли, вотчины Игоря. Он отсюда...» — писал о возможной кандидатуре на авторство поэмы В. Моложавенко. И на основании всего
