платочек? — изумляюсь я.
— Именно. И вчера, и позавчера, и давно уже рискует. Дерется как бешеный. Всех рыцарей на корню косит.
— Неужто это предел его мечтаний?
— Да не осталось у бедолаги мечтаний. Драться — все, что он умеет. Вот и делает единственное оставшееся ему дело.
— А почему на турнире? Почему не на войне?
— Войны ему без надобности. Не желает он своим землям войны. А турнир — дело веселое и благородное. Не то, что война или заговор.
— Заговор?! — с ужасом переспрашиваю я. — Бедный Геркулес! Да любой замок — это ж гадюшник! Его там сожрут в момент! При его-то прямолинейности и наивности…
— Вот он и турнирит день за днем. Не хочет в дворцовые дрязги ввязываться. Надеется всех противников в честном бою порешить.
— Бестолочь. Пропадет ведь без меня. — Поправляю ножны и шлепаю по дороге с максимальной скоростью. Пока этот крепкий, но все-таки смертный малый не получил травм, несовместимых с жизнью даже здесь, в зазеркалье.
Турнир… это все видели: флаги, штандарты, щиты, шатры, кони, оруженосцы, воняющая пивом и мусорной жрачкой толпа, истоптанная копытами земля, трибуны со знатью, король и королева, одуревшие от скуки, на задах — лазарет для раненых, попы для усопших, коновал для легкораненых коней и горы покореженных лат. Знатно Дубинушка потрудился. Кузнецы и медикусы статую ему поставят. В два человеческих роста, на заработанные деньги.
К шатру Геркулеса мы с Трансакой прошли беспрепятственно. Слуги и фанаты расступались перед нами со стеклянным взглядом. Видно, подруга моя новая наворожила. Я-то готовилась с боем прорываться.
— Дубина! — гаркнула я первым делом. — Ты тут вечность провожжаться решил?
— Ты кто? — Надменно-брезгливое лицо, кубок в руке, окровавленный нагрудник валяется на полу. Хорош, балбес.
— Я КТО??? Это ТЫ кто?! Нет, не морщи носик, твое высочество, а отвечай!
— Мы — младший принц этого… — величавый жест рукой, обводящей палатку, землю и небо над и под ней. Властитель хренов!
— Вы не столько принц, сколько идиот, заложник и баран на следующем дворцовом пиру! Быстро отвечай: Кордейру помнишь?
— Кордейру? Кто такой Кордейру?
Покалечу сукина сына. Я даю Дубине пощечину. То есть не пощечину, а хук слева. Он валится, как подрубленный… дуб.
— Я. Тебя. Убью, — произносит он незнакомым голосом, полным истинно королевской ярости. — Стра-а-а…
— …жа, — договариваю я, садясь на него верхом и зажимая их высоческую пасть. — Щас. Уже бегут, уже спешат. Не дергайся. Все равно без помощи оруженосца не встанешь, черепах металлический. Будешь лежать, я сказала! Пока не вспомнишь… Кордейру.
И тут Трансака села рядом на корточки и завела одну из своих песенок. Жалобную такую. Из тех, что девушки за шитьем поют, на возвращение своего принца уже и не надеясь.
'Приходи, смерть, приходи, смерть.
Пусть меня кипарис осенит,
Отлетай, душа, отлетай скорей,
Я красавицей злою убит.
Пусть мой белый саван усыплет тис -
Вот просьба последнего дня,
Потому что мою смертную роль
Не сыграет никто за меня…' [Вильям Шекспир. Двенадцатая ночь, или как пожелаете (пер. Д.Самойлов) — прим. авт.]
Может, там и было что-то другое, но мне послышалось именно это.
Геркулес сперва дергался, потом затих. Заслушался. И на лице его появилось обескураженное выражение, которое я видела, когда они с Корди ссорились: как же так, люди добрые? За что она так со мной? Неужели мир может быть так несправедлив?
— Ну что? — яростно просипела я в это изменившееся лицо. Уже почти знакомое, уже почти Дубинино.
— Слезь с меня, Др… Слушай, а как тебя зовут? — Геркулес вдруг оживился.
— А смеяться не будешь?
— Буду! — убежденно заявляет он и выжидающе глядит на меня.
— Хасса. Полностью — Хасинта.
— А что это значит?
— Это ничего не значит! Это имя! Меня так назвали родители!
— Тогда почему я должен смеяться? — недоумевает Дубина.
Действительно. Почему кто-то должен смеяться над моим именем? Над чем тут смеяться? Над тем, что у меня ЕСТЬ имя, а не только клички, одна другой злее?
Полог шатра откидывает рука в перчатке из дорогой — издалека видать, насколько дорогой — кожи. За рукой следует толстое лицо с вялым ртом и дряблыми щеками.
— Ваше высочество, поединок вот-вот начнется… — вошедший замирает, увидев небывалую картину принцева посрамления — их высочество лежит на полу, а верхом на нем сидит — и явно не с добрыми намерениями — какое-то жуткое существо. Женщину во мне, ориентируясь по здешней моде, не признать.
Царедворец в пафосных перчатках не знает: звать ли ему на помощь или тихонько улизнуть — вдруг совершающееся здесь совершается с соизволения его высочества? Или, господи упаси, с соизволения его величества? В первом случае принц предается противоестественному разврату, что есть его личное дело. Во втором — уничтожается путем естественного дворцового отбора, что есть личное дело короля. Дилемма! Сейчас у перчатконосца материнская плата сгорит. От перегрузки.
— Иди, дружок, иди, — машет рукой Геркулес. — Объяви там, что я больше сегодня не сражаюсь. Друга встретил, хочу с ним… побеседовать.
И в тот день мы больше не сражались.
Глава 8. Оц-тоц, первертоц…
Отсыревшая земля вокруг аэропорта Марко Поло превратилась в бурый ковер, вышитый тусклым серебром проток, потом завернулась в облачный полог — и исчезла. Берлин встречал нас бледно-розовым закатом, подцветившим колотый лед на реках и озерах. Земля под моими ногами отчего-то покачивалась, точно палуба вапоретто, точно корабль Морехода — то ли Венеция не хотела отпускать, то ли море Ид звало вернуться…
Не хочу встречаться с Мореходом. Дни, проведенные с Драконом, освободили меня от магии слов. А это дорогого стоит.
Всю жизнь я хожу под рукой бога слов. «В начал? б? слово и слово б? къ Богу и Бог б? слово»… В моем мире я ем слово, пью слово, словом укрываюсь на ночь и словом утираю заспанную физиономию поутру. Как только слова кончаются, кончается и комфортная, безопасная жизнь. Начинается бескормица, суета и маета. Среди нас, словесников, кто лучше владеет вербальной магией — тот и богач. Неудивительно, что мы поклоняемся слову. Верим в его всемогущество. Уповаем на его защиту.
