— Некоторые из присутствующих — тоже, — улыбается он. Несмотря на то, что выглядит он, как гигантская стеклянная статуя, наполненная бешено вращающимся дымом, улыбка у него хорошая. Улыбка доброго челове… э-э-э… существа. — Не злись, Хасса, мне давно этого хотелось.
— Давай-ка с самого начала, ладно?
— Ты меня не узнаешь? — вроде как осеняет марида. Да, мне повезло, что Дубина даже в глубине души не ифрит-пироман, убийца людей, пожиратель душ, а добродушный и любопытный марид, маг и творец вещей.
— Кого 'тебя'?
— Ну… меня, — марид мнется. Да, конечно, демоны не называют имен. Никому.
— Мы что, знакомы с тобой — там? — я тычу пальцем в пол.
— Да! — оживляется марид. — И ты обещала, что возьмешь меня с собой, когда отыщешь путь! А сама уже сколько раз сюда ходила — и ни разу не позвала!
— Так это я ее вызывала. Одну, — оправдываюсь я. Он, конечно, добрый малый, но уж больно могуч. Лучше его не раздражать. — Для тебя у меня пути не было. Он у каждого — свой. Тебя вызвал мой друг. Ты его слышишь? Внутри головы? Слышишь?
— Слышит, слышит, — произносит марид голосом Дубины. — А он ничего мужик, подходящий. И много полезного умеет. Хочешь, покажу?
— Вот только замков не строй, умоляю! — я прижимаю ладони к груди и делаю брови домиком, стараясь донести до марида, такого же простодушного, как и вызвавший его Эркюль под номером тринадцать, что замки внутри замков нам абсолютно не к месту и не ко времени.
— Ты меня совсем не уважаешь! — хмурится марид. Его тело наливается чернотой, местами его пронизывают молнии толщиной с нитку. Постель начинает пованивать гарью. — Между прочим, мариды очень искусны…
— А церковь отгрохать можешь? — быстро спрашиваю я.
— Могу, конечно! — смягчается марид, на глазах белея и розовея — это, видимо, что-то вроде снисходительной улыбки.
— Значит, построй где-нибудь на холмах такое, знаешь… — я помаваю в воздухе руками. Черт, как бы ему объяснить?
— Хорошая мысль! — пробивается голос Дубины сквозь зону облачности. — И пусть над нею пара ангелов трубит, пока все не сбегутся.
— Вот-вот, — оживляюсь я. — А как сбегутся, объяви их устами: да будет известно всем — церковь сия есть дар божий богобоязненным принцам, молившимся об искуплении грехов отца их, короля- чернокнижника. Служите здесь и молитесь мирно, и защитит вас покров господень от зла, ныне и присно и во веки веков!
— Круто! — ухмыляется не то марид, не то богобоязненный принц Эркюль собственной персоной. И на пару минут погружается в сосредоточенное молчание, вздымаясь внутри себя белоснежными клубами.
Свезло. Просто невероятно свезло. Кто ж знал, что Дубина и в кошмарном нижнем мире связан не с дрянью какой-нибудь, а с таким милашкой-градостроителем? Эта страна будет целовать ему ноги — да что там, следы в пыли целовать будет. Святой Эркюль, моли боженьку за нас, грешных…
Выспаться, конечно, не удастся — все равно будить прибегут. Но ради приятных новостей и сном пожертвовать не жалко. Теперь главная задача — уговорить марида, словно громадного щенка, успокоиться и вернуться в свою будку. Это будет нелегко, но мы справимся.
Глава 12. Жизнь прошла. Но только одна
Если вы думаете, что после стычки с Толстухой и Кащеем мы величественно удалились и публика проводила нас испуганными взглядами и вздохами облегчения — плохо же вы знаете русского писателя! Нет для него большего удовольствия, чем отыскать в толпе СВОЕГО. И пусть это будет свой на день, на час, на мгновение, фальшивый свой, корыстный свой — пусть, пусть, пусть! Лишь бы был.
Наверное, всё оттого, что писатели одиноки. Сколько их вместе ни собери, получите собрание одиночек. Самой непохожестью друг на друга доказывающих: одиночество не разбирает, у кого внутри поселиться. Оно всеядно и повсеместно. Но человек не был бы человеком, если бы не старался бороться с этим сугубо человеческим свойством — со способностью ощущать, что ты один. И бояться, что так один и останешься.
Борцы потянулись со всех сторон, обретая в нас соратников — по факту беспощадной расправы с теми, кого они и сами бы на серпантин порвали. Им было все равно, кто мы и зачем мы здесь. Мы были их СВОИ. Глаза наших новых единомышленников светились голодными огнями, как у ночных хищников. Мы с Геркой привычно (не иначе, у Викинга с Дубиной научились) стали спиной к спине. Мне отчаянно не хватало хоть какого-нибудь оружия.
— Ужасные люди, не правда ли? — прошелестела женщина, похожая на свинью в медальоне, автор книг об обретении беспричинного счастья методом самозомбирования. — Куда ни придешь, везде они. И всех терроризируют.
— В наши дни глупо задавать вопрос, должно ли добро быть с кулаками, — поддакнул дядька в женской мохеровой кофте, с мохеровым лицом. — А все из-за них, из-за таких вот…
— Я им тоже на днях сказала пару ласковых! — похвасталась девочка, пишущая кровавую военную эпику из времен второй мировой от первого лица.
Мы с Герой беспомощно оглядывали свою новую волчью стаю, своих бета, на вечер согласных признать нас альфами и идти войной на враждебную стаю, скапливающуюся на противоположном конце зала. Толстуха и Кащей тоже вовсю формировали ополчение.
— Чтобы от них избавиться, достаточно просто не посещать тусовки, — сухо заметила я, ожидая законного вопроса: что же я, в таком случае, сама здесь делаю? Не дождалась. Бета не хотели проверять на крепость зубы альф и собственные загривки.
— Ну, нельзя же вообще с людьми не общаться? — неуверенно протянул мохеровый.
— Это, — Герка повел головой, указывая на всех разом — и на той, и на этой стороне зала, — не люди. Это бренды. Раскрученные, нераскрученные, недораскрученные и даже еще не родившиеся. А люди — там, — и он снова повел головой в сторону окна, улицы, внешнего мира.
Бета внимали. В глазах их проскальзывало несогласие, но этот вечер был наш. Мы могли пороть любую чушь, опуститься до агиток, говорить слоганами — за скромную победу над местными демонами разрушения нам было дозволено опускаться и пороть.
Что тут скажешь? Врагов мы разгромили, от соратников постыдно сбежали. Потому что сколько ни объясняй про реальность, про ее подарки и подлости, про ее широту и безразличие, разве заставишь человека выглянуть из его социальной ниши наружу? Да еще СЛОВАМИ? На такой подвиг только сама реальность и способна: ударом судьбы выбить из-под тебя нагретый диван, насиженное место — и вытащить тебя, упирающегося, в мир, полный непонятных, занятых своим делом людей. Вытащить и показать: всё не так. Не так, как ты себе нафантазировал за годы медитации в объятиях уютного пледа и мягкой мебели. Смотри, учись. И будет, о чем писать. Через годы, самое малое. Кто ж на такое добровольно пойдет?
Отступая (иначе не скажешь) вниз по лестнице, я столкнулась с персоной супер-грата. С человеком из категории «к нам приехал наш любимый», встречаемого в писательской среде цыганочкой с выходом. Издатель.
«Наш любимый», завидев меня, величаво покачался с пятки на носок. Только что большие пальцы рук за жилет не заложил. Наверное, потому, что жилета на нем не было.
— Кого я вижу! — брюзгливо-приветливо обратился он ко мне. — Давно хотел с вами поговорить…
И без разговора было видно, как в глазах издателя, словно в окошечке банкомата, скачут цифры. И я не поморщилась: делец! Эксплуататор! Я обрадовалась. И сама изумилась небывалому чувству покоя, охватившему меня рядом с этим лихим Вараввой. Торг, мухлеж, блеф — все было так весомо, разумно,
