осталась на коже, а теперь понемногу остывает, сковывая женщину непроницаемым панцирем. Она медленно, с усилием поднимает руку, останавливая расспросы. И мы замолкаем.
— Это… которое за зеркалом, — произносит Ася, роняя слова, будто куски камня, — не мать никому из нас. Ни тебе, Хасса, ни мне. Это было заблуждение. Это было вранье себе. Это была попытка отвертеться.
— Отвертеться? От чего отвертеться? — спрашивает Кордейра. Почему она, не я, задает этот вопрос? Наверное, потому, что я начинаю понимать, о чем речь.
— От самой изматывающей работы, девочка, — отвечает Ася. Да. И снова я понимаю, что она имеет в виду. — Если эта жирная тварь — не заколдованная тщеславная бабенка и не пролезшая из зазеркалья магическая нечисть, то плохо наше дело. Испорченного заклятьем можно расколдовать… или убить. То же и с фэйри, зеркальные они или не зеркальные. И мы бы так и сделали, будь наш противник человеком или эльфом. Мы бы убили его, не покупаясь ни на просьбы о пощаде, ни на нытье «Четверо против одного — нечестно!». Я первая воткнула бы ему нож в спину, если б смогла к той спине подобраться. Зарезала бы спящим. Зарубила бы в церкви. Нет у меня отвращения к бесчестному убийству. Не заложено оно в меня. Не рыцарского сословия, чай. И вы все, — она обводит нас глазами, задерживая взгляд на Геркулесе, на его бывшем высочестве Эркюле, — подчинились бы моей воле и присоединились ко мне. Потому что сохранность мира, в котором живешь, важнее благородных поз и высокопарных слов. В реальном мире это понимают. Хотя многие ненавидят себя за такую понятливость…
— А в каком мире мы? — осведомляюсь я, пока Геркулес и Кордейра мучительно решают про себя, стали бы они резать сонного зеркального эльфа или нет. Мне-то решать нечего. Я с Асей одной породы. Если есть возможность убить спящего, я так и делаю. Это гораздо лучше, чем под окнами трубить, вызывая на честный поединок при свидетелях. Тьфу, позерство какое.
Зато фраза про реальный мир задевает меня сильнее, чем рассуждения (к тому же совершенно бесполезные) о том, как бы мы его убили, это чудовище, окажись оно у нас в руках, всей своей расплывшейся в блин тушей.
— В каком мире мы? — повторяю я. Ася молчит. Я жду. Я не дам никому вклиниться с расспросами и отвлечь эту бабу, которая знает нашу вселенную лучше, чем кто бы то ни было, по ту сторону зеркала или по эту. Мне необходимо узнать, где я нахожусь, и я добьюсь ответа. — Что это за место?
— Я его создала. — Ася бросает мне короткую фразу, точно кость, и отворачивается, боясь встретиться со мной взглядом.
— Ты же сказала, что мы не твои марионетки… Помнишь, там, на берегу? — Голос Дубины звучит глухо, словно рождающееся в горле рычание.
— Я сказала правду. Вы мне не марионетки. А ваш мир мне не игрушка. И я не веселюсь в компании туповатых богов где-нибудь на горе, бросая кости и упиваясь властью.
— А чем же ты занимаешься? — рычания в голосе моего напарника поубавилось, но оно еще чувствуется. И нервирует.
— В данную минуту я гублю свою жизнь… — грустно отвечает создательница нашего мира. Можно сказать, мать богов. Потому что если ты создаешь мир, то и богов, которые могли бы ставить его на кон и безобразить на его просторах, ты тоже должен создать, не так ли?
Дубина поднимает брови. Самопожертвование — это да, это он понимает. И я понимаю: даже у демиургов есть другая, совсем своя жизнь, которую иной раз приходится губить во благо свежесозданных миров.
— А эту жирную гадину тоже ты создала? — раздается отчаянный возглас. Корди. Наша храбрая девочка, вечно влипающая в самопожертвовательные истории. Даже когда мир меняет свои законы на обратные, главная особенность Кордейры остается неизменной.
— Нет. Ее, как раз, создала не я.
— А кто?
— Множество людей. И в первых рядах, разумеется, маман. Так уж повелось, — Ася задумчиво качает головой, — если человек вырастает моральным уродом, в списке компрачикосов[50] непременно фигурируют его родители. Они-то и создают самых страшных монстров… Вот и Старый Хрен, который пытается отравить мой мир — порождение дурных родителей…
— Не верю я в это! — решительно отмахивается Кордейра. — Ни у кого из нас не было хороших родителей. У всех троих вместо родителей было черт знает что. Но мы же не монстры?
Я оборачиваюсь к ней, иронически подняв бровь. Нет у меня слов, чтоб ответить такой искренней, такой наивной и такой непонятливой принцессе. Но она и сама уже сообразила, что сморозила глупость. Кто мы, как не монстры? Можно долго и величаво распинаться насчет нашей мощи, стихийности, непобедимости и бла-бла-бла… А можно по-простому: мы — чудища. Уроды. В том числе и моральные. Мы растеряли представления о том, что хорошо, а что плохо на тропах выживания и на путях отчуждения. Мы десятилетиями иссекали из своей души все, что могло в неподходящий момент завопить: стой, так не делают, это не по правилам, если ты такое сотворишь, тебя накажут!
А теперь, когда каждый из нас превратил себя в живое оружие — разве мы люди? Я обвожу глазами нашу славную компанию — это какой-то бал подземных духов! И только «Вальса троллей» Сибелиуса для саундтрека не хватает…
Ася перехватывает мою мысль на лету. И печально усмехается. Действительно, церковники братца Шарля не признали бы в нас людей. Ни в ком. Включая их высочество Эркюля. И принялись бы изгонять как нечисть и нелюдь. Вероятно, духами, демонами, а то и богами языческого пантеона становятся те, кого родственники особенно допекли. Энергия скверных слов и дел преображала их сердца и мысли во что-то новое, несовместимое с человеческими телами…
— Так мы пойдем ТУДА или нет? — упорствует Кордейра.
— Конечно, пойдем! — ставит точку Дубина. Еще бы. Там, за переливчатой гладью, его принцесса все еще сидит в своей светлице хрустальной статуей, подняв прозрачную руку, и свет проходит сквозь нее легче, чем сквозь оконное стекло… И кто гарантирует, что народ не уничтожит колдовское изваяние неведомо куда девшейся принцессы, если мы не вернем Кордейру домой? Может, гибель «статуи» никак не повлияет на Королеву Вод, а может, и убьет ее на месте. И все-таки ни одному из нас не будет жизни в причудливом зазеркальном царстве, пока жив наш враг… что бы он собой ни представлял.
Ловко, однако же, Ася увела нас от главного вопроса!
— Итак, — сухо говорю я, — ты создала этот мир. Не слишком представляя, чем это тебе грозит. И выгоды никакой не преследовала.
— Почему же? Всякий, создающий свой мир, преследует выгоду, — улыбается наша демиургиня. — Здесь была ты. Ты могла делать то, о чем я всегда мечтала.
— И что же?
— Уничтожать своих врагов. Физически уничтожать. Ведь ламия — это я. И ярость ее жила во мне, бессильная и безвыходная, и душила меня, и уродовала мой разум. Но в своем мире я — законопослушный обыватель. Рубить в капусту всех, кто мне навредил, я не имею возможности. Или смелости. Или того и другого. Я выпустила тебя в этом мир, как демона смерти, как ангела мести, вооруженного и бесстрашного. Но я не знала, что выпускаю еще кое-что. Кое-кого.
— Рассказывай дальше, — я устраиваюсь удобнее на сырых камнях. Чувствую, нас ждет еще много откровений.
— Ярость бывает чистая, кровавая, открытая. А бывает изломанная, тайная, подлая. Ярость, обращенная не на врагов, не на тех, кто причинил тебе зло когда-то или продолжает причинять. Она выбирает жертв из числа слабых, доверчивых, беззащитных. Таких, как ты сама… была. И продолжает эстафету подлости, и становится еще гаже, еще злее, еще бесчестнее, чем твой палач. Распознать ее в себе почти невозможно. Разум отказывается верить, что в нем живет подобная тварь. А она тем временем захватывает все больше и больше пространства души. И если я создаю мир из своей души, то я воплощаю и это неназванное, нераспознанное зло. И оно приходит в миры, которым я дала жизнь. — Ася устало вздыхает. — Вот и все. Я — это она. Она — это я.
— И что, выходит, Старый Хрен тебе вроде как… двойник? — вскидываюсь я. — Или близнец? Сестрица твоя? Или братец? Или еще какого-нибудь пола — извини, я в божественной физиологии не разбираюсь…
