— В стоянии на карачках нет ничего плохого, — насмешливо бросает эта покровительница наук. — Любой труд почетен, коли приносит чувство удовлетворения. Тем более для тех, у кого мозгов не больше, чем у табуретки!
— Слушай, а почему ты такая злая? — раздается голос из-за моей спины. Викинг. Она и сейчас воспринимает Слово Хаоса в качестве злой мачехи, подменившей собой маму девушки по имени Хасинта. — Ну, дразнили тебя в детстве… В детстве всех дразнят. Не за жопу, так за рожу. Какая ж ты слабачка, если из-за такой херни…
Яся смотрит в сторону меня и Викинга с брезгливым любопытством. Я не вижу в ее глазах ни застарелой обиды, ни свежей. Мой враг оценивает, к какому делу он приспособит нахальную «порченую старушонку». Когда победит. Жирная тварь не сомневается в том, что победить ее невозможно. Она еще пооткровенничает напоследок, перед тем, как стать единовластной повелительницей вселенной, еще впустит нам в душу толику яда, обессиливающего, обездвиживающего, обескураживающего… А сама тем временем помечтает о бравом новом мире, который построит на костях моего, пестрого и неуклюжего, точно сшитого из ярких заплат — детских сказок, приключенческих романов, фантастических снов. И пусть будет он серо-черным, словно фильмы в жанре «постапокалипсис», пусть в нем будет нечем дышать, думать, любить, надеяться, он — самое то для распоясавшейся жиртресины. Ей кажется, что это будет стильненько.
Вернусь в реальность, дам Бесстыжей Толстухе в рожу при встрече, — обещаю я себе. Вот так, без словесных извратов, собственной лилейной ручкой и дам. Просто для удовольствия.
— СЕЙЧАС!!! — кричу я. И Геркулес с Кордейрой, схлестнувшись над головой моего врага, падают вниз небывалым вертикальным ураганом и пришпиливают ослепленное и оглохшее тело к плитам пола…
Ася поворачивается ко мне — медленно, так медленно… У нее тяжелые веки, ввалившиеся глаза смертницы и тонкое белое горло, такое нежное, такое беззащитное. Она откидывает голову назад, оттягивает ворот свитера вниз, как будто он может остановить меч и помешать казни. Я вспоминаю слова Кордейры: «Я хочу хорошего палача». Нет в этом мире палача лучше меня. Даже Геркулес не может со мной сравниться. Хотя бы потому, что теперь он — принц.
Тишина накрывает нас стеклянной чашей. Никого здесь нет, все — по ту сторону. Я замахиваюсь. Ася стоит, прикрыв глаза и улыбается — так они и улыбаются, обреченные на смерть, если хватает сил на улыбку. Три удара — поперек, вдоль, поперек! — и тишина трескается — тихо, словно нагретый бокал: звенит напившийся крови меч, хрипит, барахтаясь на полу, наш умирающий враг, стонет от ужаса Кордейра, безнадежно вздыхает Дубина… Только мы с Асей молчим.
Она все еще стоит, зажимая ладонью располосованное горло. Вскрытая грудная клетка светится ребрами, как лист — прожилками. У нее больше нет связок, чтобы говорить, легких, чтобы вздохнуть, сердца, чтобы прожить хоть минуту. Она мертва. Но стоит и смотрит на меня так, словно ей нужно сделать еще что-то, перед тем, как упасть лицом вниз. Я опускаюсь на колени у ее ног. И мертвая Ася выливает мне на лоб целую пригоршню своей крови.
А потом падает, падает прямо на меня. Я, полуослепшая, хочу подхватить ее на руки, промахиваюсь, она проходит сквозь меня — нет, обтекает меня, словно порыв ветра, ее тело совсем прозрачное, оно тает, оно рассеивается в воздухе, воздух от этого становится синим и густым, будто сигарный дым, только пахнет иначе, травой, рекой и если дымом, то самую малость, так пахнут костры, горящие вдалеке, зеркала проклятой комнаты рассыпаются в прах, нет, в сверкающую крошку, но не падают на пол, они поднимаются ввысь, они закрывают потолок, это не потолок уже, а небо, звездное небо, и очертания женского тела лицом вниз еще видны на нем, они светятся синим и серебряным, будто звездный мост, надмирный звездный мост. И Дубина восторженно выдыхает:
— Мать богов…
А потом оборачивается, точно ужаленный. Его взгляд впивается туда, где буквально минуту — час? век? — назад стояло Оно, наше Вселенское Зло, наше Слово Хаоса. И — ничего. Ни тела, ни кучки, гм, праха, ни выжженного пятна на земле. Наверное, Хаосу тоже надо по делам. Он найдет себе занятие под небом, осененным созвездием, которое так и назовут — Мать Богов.
А мы войдем в мифологию, не иначе. Как три стихии — Воздух, муж Воды, Вода, жена Воздуха, Огонь, жена Дракона, в отсутствие мужа и вся в крови, от хаера до пят…
— Викинг! — Голос Дубины звучит тревожно. И даже испуганно. Я морщусь. Мне отвратительна сама мысль о том, что вот, прямо сейчас начнется очередной виток проблем и приключений… Когда ж я отдохну- то, а? Маму навещу, дракона моего… Видать, не судьба.
— Ну что там? — давай уже, выкладывай все как есть.
— Викинг, а где твоя татуировка?
Я ошалело гляжу на него. Он бессмысленно хлопает себя по одежде. Ну откуда у здоровенного детины, собиравшегося на битву, зеркальце? Раньше надо было на себя любоваться, когда тут зеркал было — до хренища! А сейчас как? Кордейра, снисходительно усмехаясь, обводит в воздухе круг. Созданное ею зеркало выглядит, как вертикально поставленная лужица, но в нем все-таки можно разобрать чистое лицо и русые волосы женщины лет тридцати. Или даже меньше. И никаких следов крови…
— Спасибо, Мать Богов, — говорю я почтительно и салютую мечом звездному небу. Оно, похоже, тихонько смеется в ответ.
— Ася! А-ся! — кричит с порога Майка. — Мы пришли! Ася, ты где?
В доме тишина. Лампы горят по всему дому неярким приветливым светом, но тишина такая, что сразу становится ясно — хозяйки нет. Гости смущенно топчутся на пороге. Они не знают, как быть.
Гера вешает пальто в шкаф и решительным шагом направляется в комнату. Там, в круге света под сиреневым абажуром спит на столе кошка. Бок у нее горячий, словно его нагрело солнце. А под медным основанием лампы — записка.
— Мам, как думаешь, что бы это значило? — спрашивает Гера, протягивая листок бумаги, на котором четко выведено: «Я вернусь. Но тебе придется взять мою Хаську. На время. Потому что она моя».
— Это значит, что твоя тетка — собственница, — улыбается Майя. — Не хочет отдать мне зверя насовсем. А мне как раз нужна черная кошка, чтоб все видели: мать у тебя — сущая ведьма. Иди ко мне, Хасенька, иди ко мне, краса-а-авица… Где твоя хозяйка? Где эта шлендра?
— Гера… — нерешительно тянет Хелене, — может, мы не вовремя?
— Да брось! — улыбается он в ответ. — Ты что, Асю не знаешь? Она страшно занятой человек. У нее, кроме нас, еще столько… подопечных. Пошли на кухню. Там пирог пахнет, я отсюда чувствую.
Я, покряхтывая, свернулась калачиком. Все-таки валяться на камнях — совсем не то же самое, что с комфортом устроиться на деревянном паркете. Так же жестко, но не в пример холоднее. Ледяная сырость не просто забиралась под одежду, студила кожу, проникала в мышцы — она просачивалась в кости, въедалась в сердце, в желудок, в печень, останавливала кровь в сосудах. Моя нога соскользнула со ступеньки («откуда здесь ступенька?» — вздрогнула я) и окунулась в воду.
Это было уже слишком. Ладно, ступенька — может, ударом Викинга меня отшвырнуло на порог проклятой Залы Зеркал? — но вода?! Откуда в этой чертовой зале вода? Да не лужа, а столько, чтоб нога по щиколотку погрузилась?
Все эти вопросы не проносились, а проползали в голове. Будь я в форме, все это и многое другое уже выстроилось бы острым клином и, ткнув хорошенько, заставило мое обмякшее тело открыть глаза и оглядеться. А то и вскочить, спасаясь от опасности. Хотя… что-то я еще могла. Например, разлепить веки и повернуть глазные яблоки — так, словно это были два неподъемных бочонка — в ту сторону, где нога мокла в непредусмотренном водоеме.
Передо мной сверкнула… река.
Узенькая речушка, небрежно упакованная в выщербленный белый камень. А нога свешивалась прямо в нефритовую воду, раздвинув бурые пряди водорослей. И тело уже стремилось следом за ногой. Сил едва хватило, чтобы отползти от края набережной.
«Как же элементарно… в кино… в себя приходят», — ползли неспешные, бесстрастные мысли. — «В
