(мошенники и воры проникли в партию), грозный рост недовольства, все растущий. «Любовь» к Сталину — есть фикция, которой никто не верит.
Будущее чревато <неожиданностями>. Я уверен в силе русского (украинского и т. п.) народа. Он устоит.
Мысль об Иване — все время. Последний (и самый старый по возрасту) из нашего Братства[71] ушел, полный сил умственных. Тяжелые и хорошие переживания нас связывали теснейшим образом — его и Машу[72], меня и Наташу. Неожиданно для меня все тяжелое забыто и в корне <переосмыслено>. Иван здесь играл пассивную роль — страдающего. Это явно указывает, что с точки зрения истины — как она сейчас выработана человечеством — это тяжелое переживание (грех) — второстепенно.
Иван должен был приехать к нам на днях. Фатум древних резко сказался в жизни нашего Братства, характерным для которого были его интимность и <...>[73] большой организованности. Попали в такой мировой катастрофический период, который многое во всем происходящем объясняет.
Надо сохранить архив Ивана.
Читал с большим интересом книгу Rauschning'a о Гитлере. А. И. Яковлев считает — мне кажется, ошибочно, — что за Гитлером <стоят> настоящие хозяева — генералы. Все, что пришлось слышать за границей, говорит обратное.
Большое возбуждение вызывает бегство или поездка Гесса в Англию. Рассказывают о возможности войны с Германией. Официальные влиятельные круги скорее ближе к английской ориентации. Я боюсь, что официальная лесть и пресмыкательство ЦК партии принимает за реальность. А между тем грозно всюду идет недовольство, и власть, окруженная морально и идейно более слабой, чем беспартийная, массой, может оторваться от реальности. Две фигуры: Сталин и Молотов — остальное <...>[74].
Большинство думает, что мы и наша армия не можем бороться с немецкой <армией>.
Я думаю, что в конце концов немцы не справятся <с нами> — но фикция революционности, которая у нас существует, где две жандармские армии и мильоны каторжников (в том числе цвет нации), не может дать устойчивости.
Получил от Георгия вырезку: огромные успехи в Америке с новым циклотроном, перед которым пасуют все больше <циклотроны>, у нас еще строящиеся.
При великолепном, в общем, людском материале, возможность их <научных работников> проявления <очень ограничена> — методика не на высоте.
Сегодня приехали к 2 часам дня в Узкое. Дождливый холодный день.
Сегодня получили от Ниночки[76] старые письма от 22-23 марта — о той поразительной перемене, которая произошла с Танечкой, когда ей позволили писать левой рукой[77].
7.IV.1941 года — письмо Степанову[78] в связи с реконструкцией Геологического Института Академии Наук. Нездоровье не позволяет лично присутствовать при обсуждении <на Президиуме этого вопроса>. В сущности, эта организация Института введена в 1938 году распоряжением Кагановича (как бы постановлением <Академии>). Маразм научной работы при наличии талантливых и работящих людей — явно благодаря гниению центра, который в XX веке организован, как при царе Алексее Михайловиче. Добился малого — если добился. Безответственная роль партийной организации из молодежи, фактически схватившей только верхи и этого не сознающей и в то же время все усилия которой направлены на «лучшую» жизнь — на всяческое получение денег. Кашкины, Коневы и т. п. <партийцы> представляют организацию в организации и в значительной мере искажают структуру Академии. Один, как покойный Архангельский[79], из мелкого честолюбия пытался этим воспользоваться — А. Е. <Ферсман> из боязни, так как ему не верят, и неуменья выбирать людей менее сознательно шел на недопустимые компромиссы. Жизнь вносит поправки, но с опозданием. Чувство гниения направляющих центров.
5.V.1941 года Сталин стал председателем Совнаркома, Молотов — его заместителем. Личная диктатура выявилась наружу. Говорят, он вылечился.
Холодное, ветреное, но солнечное утро. Санатория почти пустая. В санатории нет градусника — еще не повесили! Это повторяется каждый год.
Написал три открытки Ниночке в связи с ее интересными письмами о Танечке: левша — и резкое изменение в ее поведении и способностях.
Чем более думаю, тем более убеждаюсь, что я правильно охватил левизну-правизну, охватил явление: разное состояние пространства в живом и косном. Это — явления новообразований состояний пространства, неизученное реальное явление в истории нашей планеты и, очевидно, мироздания.
Надо добиться четкого письма — следить за собой[80].
Здесь — бывший мой слушатель — «средний» студент, по его словам, жизнь которого была разбита fatum'ом, — Иван Иванович Мельников[81].
Немедленно по утверждении меня Головой Украинской Академии Наук[82] я вышел из Конституционно-демократической партии и ее Центрального Комитета[83]. Во всех киевских газетах появилось мое мотивированное письмо об этом. Я мотивировал это тем, что считаю президентство в Академии Наук несовместимым с политической деятельностью. Такое же письмо я отправил в Киевский комитет Конституционно-демократической партии. Секретарем его была тогда сестра Луначарского, симпатичная и умная женщина. Она позже перешла в партию большевиков, говорят. Я тогда уже потерял ее из виду.
Когда в 1922 году я уехал в Прагу, там я заявил об этом князю П. Д. Долгорукову[84], и помню, раз рядом в комнате заседал Центральный Комитет Конституционно-демократической партии: я отказался прийти.
Этот выход не был только следствием этой формальной причины. У меня уже <тогда>, когда я был во Временном правительстве[85], я глубоко был не согласен с правительством князя Львова, не говоря о Керенском. Считал ошибочной всю тактику <кадетов>. Деятельность кадетов во время междоусобной войны у Деникина окончательно меня <от них> оттолкнула — и в земельном, и в национальном вопросах.
В записке 17.II.1932 года, поданной В. М. Молотову, я писал: «Больше года назад я обратился через Академию Наук в Ученый Комитет при ЦИК с ходатайством о моей заграничной командировке на год. Это мое ходатайство рассматривалось по неизвестной мне причине в особом порядке».
Второй раз писал Сталину о заграничной командировке, по совету Луначарского. Я упомянул о том, что пишу ему по совету Луначарского.
Луначарский говорил мне, что он получил выговор <от> Сталина — как же я могу вмешиваться в эти дела, беспартийный. Мне кажется, с 1930 года в партийной среде впервые осознали силу Сталина — он становится диктатором. Разговор со Сталиным произвел тогда на Луначарского большое впечатление, которое он не скрывал.
1932 год. — На Украине голод. Он произведен распоряжениями центральной власти — не сознательно, но бездарностью властей. Доходило до людоедства[86]. В конце концов местная украинская власть оказалась бессильной. Кончилось самоубийством Скрыпника[87] — хотя украинское правительство исполняло веления Москвы. Крестьяне бежали в Москву, в Питер много детей вымерло. В то же время в связи с неприятием колхозов (Второе (народное) Крепостное Право — Всесоюзная (народная)
