– Вас это удивляет? – спросил Франк, сам удивившись моему удивлению.
Сейчас это невозможно представить, но в начале восьмидесятых годов даже одна из крупнейших в мире радиостанций не имела ни одного компьютера. В редакционных комнатах, как в старину, трещали пишущие машинки, в редких случаях электрические.
Но меня потрясло не отсутствие компьютера, а то, что, как оказалось, не машина, а все-таки люди, находясь со мной в постоянной переписке, не удивлялись тому, что их автор столько времени не имеет своего адреса. И не обращали внимания на адрес на каждом моем конверте и на каждом подписанном мной документе. И не замечали всех моих специальных иронических и истерических обращений по этому поводу, вопросительных и восклицательных знаков и проклятий в свой адрес. Франк слушал, хихикал, ему было смешно (еще бы!), но он же, кажется, был немного смущен и что-то бормотал про так называемый человеческий фактор.
Человеческий фактор – это, как известно, такой фактор, которым объясняют всякие глупости, сделанные не машиной, а человеком ввиду несовершенства его психофизического устройства. Когда он, управляя автомобилем, перепутал педали и вместо тормоза нажал на газ, или, сажая самолет, забыл выпустить шасси, или в животе прооперированного больного оставил скальпель, но ведь человек, сказал я Франку, обычно из своих ошибок делает выводы и старается их больше не повторять. В данном случае это не человеческий фактор, а нечеловеческий фактор, и давайте его исправлять.
– Давайте, – согласился Вильямс.
– Хорошо, – согласился и я. – У кого на станции есть мой адрес?
– У меня, – сказал он.
– Идемте к вам.
У себя в кабинете он раскрыл записную книжку, нашел искаженный адрес Ота Филипа. Я попросил книжку, своими руками вычеркнул адрес Филипа, вписал свой и спросил, у кого еще могут быть записаны мои данные. Оказалось, что еще у двух секретарш. Я посетил обеих и внес нужные исправления.
Я был в Лондоне несколько дней, записал на пленку отрывки из романа, встретился с друзьями, посетил Британский парламент и Национальную картинную галерею, погулял по Оксфорд-стрит, послушал болтунов в Гайд-парке, посмотрел развод караула у Букингемского дворца, вернулся в Штокдорф и – что вы думаете? – звонит мне бедный Ота Филип, к нему на имя Кросна Франтила пришло письмо: Франк Вильямс, которому я только что вписал свой правильный адрес, благодарит меня за посещение радиостанции, с удовольствием вспоминает наши встречи, надеется, что и мне было приятно.
Я ответил немедленно, что мне было очень приятно, но из Штокдорфа собираюсь переселиться непосредственно к Ота Филипу, которого вы называете каждый раз какими-то именами, каких никакой человек даже придумать не мог бы. Где вы опять раскопали этот дурацкий адрес? Проверьте свою записную книжку еще раз, не заколдована ли она. Проверьте и запишите: мой адрес… На оставшейся части листа я опять написал свой адрес своим почерком и печатными буквами, поперек листа и вдоль. А когда и на это письмо пришел ответ через Ота Филипа, я взревел, перепугав всех домашних, и взялся за очередное послание к Барри Холанду.
«Дорогой Барри, – написал я, – меня зовут Владимир Войнович. Когда Вы наконец запомните, что я живу на улице Ханс Каросса в деревне Штокдорф? Я не живу в Мюнхене. Я не живу на Амалиенштрассе, Дамилиен– и Шмантилиенштрассе. Я живу на Ханс Кароссаштрассе и зовут меня (спросите ваших радиослушателей, они подтвердят) Владимир Войнович. Если вы не перестанете надо мной издеваться, я напишу на вас сатиру, и вы, поскольку у вас никто ничего не читает (даже писем, адресованных вам), вы, не читая, передадите мою сатиру в эфир. Если Вам приходится слушать свое же радио, Вы, может быть, услышите мою передачу и узнаете, что я, ваш автор, имярек, проживаю на улице Ханс Каросса…»
Через несколько дней мне пришло письмо от Барри Холанда. Оно было адресовано… А вот и не угадали. Я нашел его в своем почтовом ящике на улице Ханс Каросса. Барри обещал, что отныне так будет всегда. «Но если Вы хотите, – добавил он, – написать на нас сатиру, мы возражать не будем. У нас есть только одно пожелание: пусть это будет смешно».
Я тогда предложением Барри не воспользовался, потому что эта история долго еще не только не казалась мне смешной, но была причиной ночных кошмаров.
Но с тех пор прошло много лет, кошмары кончились, можно и посмеяться.
Простой таджикский рабочий
После нового, 1981 года начались выступления и лекции.
Первая январская лекция была назначена, естественно, в Баварской академии. Зал был набит битком академиками, журналистами, но что эти люди обо мне знали и что хотели услышать, я не совсем понял. Перед выступлением подошел пожилой журналист с микрофоном и, присвоив мне высокое научное звание, на сравнительно неплохом русском спросил:
– Профессор, является ли ваш визит свидетельством улучшения отношений между Германией и Советским Союзом?
Вопрос был для меня столь неожиданным, что я растерялся, но потом ответил:
– Если вы знаете обо мне столько же, сколько о Советском Союзе, то считайте мой ответ утвердительным.
Он мою язвительность не оценил и сказал «спасибо».
Вечер вел известный немецкий писатель Хорст Бинек. Его интерес к российским делам объяснялся тем, что в юности он так же, как Вольфганг Казак, побывал в советском плену.
Опыт публичных выступлений, не считая чтения стихов, у меня был очень мал, и когда я увидел полный зал людей, которые на меня смотрят и ждут, что я им скажу что-то важное, я растерялся. Я был уверен: что ни скажу, им, высокообразованным и много знающим, это все давно известно. Я ограничил свою тему рассказом о состоянии советской литературы, каким я его видел.
Объяснял, что в официальной советской литературе вообще не было почти ничего хорошего за всю ее историю, кроме, может быть, «Тихого Дона», и то неизвестно, кто его написал (я и до сих пор сомневаюсь в авторстве Шолохова). Я был пессимистического мнения о советской литературе вообще и о современной в частности. Мне стали задавать вопросы: «А как же Булгаков? А Платонов? А Зощенко?»
Я отвечал, что этих писателей нельзя называть советскими, сама советская власть их таковыми не признавала, и они существовали не благодаря советской власти, а вопреки.
Меня удивило, что публика оказалась к советской власти и литературе более благосклонной, чем я. Переводивший мое выступление Юрий Шлиппе, один из сотрудников «Свободы», стал со мной спорить, приведя в опровержение моих утверждений имена Горького и Алексея Толстого.
После выступления меня атаковали журналисты, некоторым я ответил на их вопросы сразу, кому-то назначил время на другие дни. Всего дал несколько десятков интервью. Почти все они задавали одни и те же вопросы: кто я? Где родился? Где жил? Кем был? Я отвечал все, как есть. Родился в Душанбе, потом жил в Ленинабаде. В восьмилетнем возрасте покинул Таджикистан, работал в колхозе, на заводе и т. д. Результат оказался ошеломительным. Журналисты как будто сговорились и написали примерно одно и то же. В одной газете было написано: «Владимир Войнович – простой рабочий из Душанбе». В другой, третьей, десятой газете почти слово в слово: простой таджикский рабочий, простой среднеазиатский рабочий написал плутовской роман о солдате Чонкине. Причина моего появления на Западе излагалась невнятно, потому что журналистам она была непонятна. Может быть, их вводило в заблуждение то, что я приехал с советским паспортом. То есть был обыкновенным путешествующим литератором. Объяснение нашлось после моего интервью корреспонденту журнала «Штерн» Юргену Зерке. Этот богемного вида неопрятный бородатый человек подошел ко мне еще тогда, после моей лекции в академии. Подошел, как и другие журналисты, с просьбой об интервью, но сразу предупредил, что оно будет более обстоятельным, чем другие. Соглашаясь, я не представлял себе, что разговоры с Зерке растянутся на несколько месяцев, и не знал, что у его журнала можно было запросить очень большой гонорар. Я не запросил ничего, мне ничего и не заплатили. Зерке снял в Штокдорфе гостиницу, ходил ко мне, как на работу, много дней подряд. Мы вместе обедали, ужинали, выпивали, я ему все рассказывал о себе. Говорили по-английски, которым я владел еще еле-еле, и он, как я потом понял, знал этот язык немногим лучше меня. Тем не менее изъяснялись. Делали перерывы. Иногда надолго. Когда я куда-нибудь уезжал или он. Кроме прочего, я рассказал ему о том, как меня в 1957 году не приняли в Литературный институт, посчитав, что моя фамилия с окончанием на «ич» – еврейская. Зерке слушал, кивал бородой, ничего не записывал, объясняя, что
