На этот раз Хомутов изумился и даже более того — чуточку испугался. Олег между тем погрузился в какие-то свои таинственные мысли. Хомутов повернулся к Ларисе с тревожным вопросом на лице. Та пожала плечами, перевела полный затаенной нежности взгляд на Олега, улыбнулась.
— Нет, — пробурчал Хомутов. — Нет и нет! Никаких поэтов в свой отряд я никогда больше не возьму. Того и гляди, еще кусаться начнет…
Олег этих слов не услышал. До них ли было ему, когда именно сейчас, на этом Совете князей, должен быть наконец-то сделан выбор: мирная жизнь, — но тогда придется забыть о земле предков — или же война, жестокая, кровопролитная, на долгие годы, и далеко не все, начавшие поход, увидят ее, эту самую землю предков. Что предпочесть? Олег ставил себя на место любого из князей и не мог найти ответа. Этим он, возможно, напоминал сейчас Бальгура, который впервые за семьдесят лет почувствовал бессилие своей мудрости…
Вечером Олег долго сидел в одиночестве у костра, курил, уставясь в огонь, казавшийся ему сказочной птицей, что мучительно бросается в полет и никак не может оторваться от земли. В утомленной его голове бродили даже не мысли, а так, их бесформенные ленивые тени, и подобная же усыпляющая лень обволакивала тело. На душе было и хорошо, и тревожно, но даже и сама эта тревога была приятной, как кислинка в сладкой ягоде. Так прошел час, а может, и больше.
И только уловив за спиной знакомые шаги, он вдруг понял, что все это время безотчетно ждал ее, Ларису. Она остановилась рядом, и, скосив глаза, он увидел легонько колышущийся подол полосатого платья, загорелые стройные ноги, такие теплые в свете костра, что ему захотелось прижаться к ним щекой и застыть, а из мельтешенья мыслей неизвестно почему вдруг отлились знакомые строчки:
— Да, представь, что недавно сказал мне дядюшка Раскопий, — с неуверенной веселостью заговорил Олег. — Ему, видите ли, показалось, будто я… как он выразился, морочу тебе голову. Как говорил Митя Карамазов, свинский фантом, а?
— Почему же, — чуть помедлив, сказала Лариса. — Никакого фантома.
— Вы хотите сказать, что я и в самом деле веду себя, как э-ээ…
— Вот именно! — почти весело отозвалась она.
— Брось, я серьезно.
— И я серьезно… — Лариса присела рядом. Он вопросительно взглянул на нее и увидел смеющиеся глаза. — Ну, поцелуй меня!
— Иди ты! — растерялся Олег и даже отодвинулся.
— Прикажете ждать? — вкрадчиво полюбопытствовала она.
— Черт те что! — пробормотал сбитый с толку поэт.
„Ну, вот и дождался, — почему-то безразлично подумалось ему. — Теперь и над тобой взялись шутить. Все справедливо… А вдруг?.. Нет-нет, так это не делается! А может, у них в Академгородке так принято? Может, у них, молодых ученых, это признак хорошего тона? Не понимаю, не понимаю…“
— Ну? — повторила она.
„А, будь что будет! — решился Олег. — Начнет потом издеваться — как-нибудь отобьюсь!“
Обнял он ее вполне непринужденно, однако ощущение у него было при этом такое, точно их вмиг окружили сотни лоснящихся от радостного любопытства физиономий и дружно рявкнули: „Горько! Горько!“ Лариса же, обвив его за шею прохладной вздрагивающей рукой, ответила таким искренним и долгим поцелуем, что он вмиг забыл все свои сомнения и колебания и вообще все, что было и есть на этом свете.
— Иди теперь, Олег, — ласково и чуть хрипловато проговорила она, отстраняясь от него. — Я хочу побыть одна. Ну, иди, милый, иди!
Олег молча кивнул, поднялся и бездумно зашагал куда-то в глубь степи.
Ясная, почти уже осенняя ночь была насквозь пронизана звоном кузнечиков…
Рифма чем-то не понравилась Олегу, он поморщился, но тут же забыл об этом.
Из темных просторов тянуло прохладой, в которой поэт улавливал еле ощутимый запах дыма чьих-то дальних костров, но могло быть реальностью и совсем иное, а именно —
А над головой, в страшной вышине, отчаянно полосовал небо августовский звездопад… или это полярный огонь над заснеженной тундрой.
И вообще, кто он сам? Где он, в какой земле, в каком времени? Ах, Лариса, Лариса, что же ты делаешь! Ни к чему все это, видит бог, ни к чему, когда другие мысли, другая мука в нем…
— …Одной лишь думы власть, — вслух произнес он и удивился тому, насколько неожиданно чужды и не к месту оказались слова среди темной, непонятно затаившейся равнины. „Нет, ночная степь — не место для слов“, — подумалось ему.
Отдалясь довольно-таки далеко, он наконец остановился и уже осмысленным взором посмотрел вокруг. Глаза, успевшие свыкнуться с темнотой, отыскали одинокий камень. Олег некоторое время стоял, опустив голову, потом присел на него.
До утра еще было далеко, успокоительно далеко. В Олеге нарастало предчувствие, что этой ночью его снова посетит минувшее, и какие бы тени ни явило оно из небытия, — он снова доверится всему, ибо скептическому рассудку язык вечности зачастую невнятен. „Мы вновь восходим к инстинктивному, приветствуя по пути детей, наивные народы и сумасшедших“, — вспомнились ему чьи-то слова, показавшиеся вдруг не столь уж и бессмысленными…
Так иногда к поэтам приходит ясновиденье…
Или что-то близкое к нему…
Шаньюевы нукеры, с трудом поймав в табуне снежно-белого жеребца и накрыв его блистающим узорчатым чепраком, возвращались обратно, когда им повстречался отряд воинов человек в сто. Один из них, долговязый и нескладный, плохо различимый на фоне пронзительно багряного вечернего неба, отделился от остальных и прокричал высоким сорванным голосом:
— Эй, люди! Не шаньюева ли коня вы ведете?
Нукеры отвечали утвердительно, и дальнейшее произошло в мгновенье ока: конь долговязого
