глава державы с ягненком на руках. Горбясь и что-то бормоча, он прошел мимо изумленных охранников и скрылся в юрте.
Войдя, Тумань долго стоял, слепо уставившись перед собой и не думая ни о чем. Наконец вспомнил, что надо собираться на охоту. Он опустил ягненка на войлочное возвышенье, сменил домашний халат на дорожный, взял в руки тяжелый, обшитый броневыми пластинами панцирь.
— Зачем пытаться обмануть судьбу?..
Помедлив, он осторожно положил панцирь на место.
— Хотя нет, белоголовый… я солгал: мне хочется умереть быстро, сразу, а панцирь может сделать мою смерть мучительной и долгой. Такое я видел много раз. Гораздо честнее сказать так: прости мне, небо, последнюю мою слабость — я хочу легкой смерти…
Снаружи послышались окрики стражников, оживленные зычные голоса, тревожно и сухо застучали копыта.
— Приехали… — Шаньюй туго затянул широкий пояс с мечом, выпрямился с достоинством. — За мной приехали, белоголовый. Может, они привели мне коня… убитого вчера вечером?..
…Тихая осенняя истома обволакивала округлые вершины и просторные пади, осыпающиеся над водами заросли и пожелтевшие островки рощ, темные гряды древних скал и белые песчаные отмели. Места, еще совсем недавно обильные зверем, казались вымершими. Лишь изредка выскакивали из кустарников стайки диких коз, оленей и дзеренов, уносившихся вдаль, прежде чем удавалось приблизиться к ним на расстояние выстрела. Осторожных же куланов, диких верблюдов и сайгаков успевали рассмотреть только самые зоркие. Все они, теснимые гигантским полумесяцем облавы, уходили на восток, в сторону чуть поблескивающей у горизонта реки Орхон-гол. Там, на равнинных берегах ее, и должна была закончиться сегодняшняя охота.
Хмурый шаньюй ехал в сопровождении стариков-беркутчи, каждый из которых на левой руке, одетой в рукавицу из бычьей кожи, держал ловчего беркута. Охота на лисиц с беркутами была излюбленной забавой Туманя. Обычно он с нетерпением ждал того момента, когда беркутчи, сорвав колпачок с головы ловчей птицы, сильным движением пошлет ее ввысь, и охотники, неистово крича и нахлестывая лошадей, помчатся во весь дух, ловя слезящимися от встречного ветра глазами то мелькающий огонек лисьей шкурки, то стремительно падающую птицу. Но сегодня шаньюй словно забыл, куда и зачем он едет. Он не слышал обращенных к нему вопросов и не отвечал на них. В глазах его, неподвижно устремленных перед собой, было глубочайшее равнодушие ко всему.
По мере приближения к Орхон-голу местность вокруг постепенно изменялась — все чаще попадались рощи и перелески, выше и круче становились холмы. Чем-то неуловимо тревожным повеяло в воздухе — может, то донеслось прохладное дыхание реки или причиной были облака, бородавчатые, с чернью, кипенно-белые по краям, что грузно воздвигались над окрестными вершинами. Воронье, вспугнутое загонщиками, с тревожным граем закружилось над рощами, как подхваченная вихрем черная листва. По- осеннему яркий свет вдруг померк, и в вышине, прямо над головой, сухо треснул гром, заставив испуганно прянуть лошадей. И сейчас же кто-то закричал, указывая вытянутой рукой, и все увидели на расстоянии одного перестрела словно бы язычок пламени, стремительно удаляющийся от людей. Тумань очнулся, внезапно загорелся, сделал знак старику, ехавшему слева, — тот сдернул с головы беркута украшенный самоцветами колпачок, и громадная птица, внезапно переброшенная из мрака в море света, свободными и сильными движениями стала набирать высоту. Поднялась, поводя хищно загнутым клювом, огляделась и увидела внизу, далеко впереди, распластанного в беге знакомого рыжего зверька.
Между тем всадники все разом ссутулились в седлах, гикнули, дико завизжали, взмахнули плетьми, и их всепожирающий азарт тут же перекинулся на лошадей, которые без всякого понукания пошли стлаться над землей, не разбирая дороги, едва не касаясь брюхом жухлой травы.
А беркут уже настигал лису. В этот последний перед броском на добычу миг он был страшен: желтым огнем пылали глаза, дыбились перья на затылке, маховые перья судорожно растопырились, как пальцы гигантских черных ладоней, крестообразно выпущенные когти изготовились к мертвой хватке.
Лиса с визгом заметалась в подвернувшихся кустах, и это на некоторое время спасло ее. Беркут, учащенно работая крыльями, как бы остановился в воздухе, но налетающий конский топот и крики погнали лисицу дальше. Беркут в два-три взмаха достал ее и стремительно нырнул вниз.
Тумань скакал, опередив беркутчи, нукеров и растянувшихся далеко позади рядовых загонщиков. Шаньюй не замечал ничего вокруг. Не заметил он и того, что справа, из заросшей пади, на предельном аллюре вырвался отряд в несколько сот всадников, и что отряд этот неотступно следует за ним, и что в высоте над всеми, на вершине лысого холма, вырос одинокий всадник. Всадник издал громкий неразборчивый крик. И в крике его было нечто заставившее шаньюя, как ни был он захвачен погоней, придержать коня и тревожно оглянуться. Щурясь от солнечных лучей, бьющих сквозь облачные разрывы, Тумань успел еще подумать, что угловатая и нескладная фигура на холме очень ему знакома, но тут возник высокий, режущий уши свист. В следующий миг все тело его пронзило нестерпимым жаром, и показалось, будто ослепительная стрела, сорвавшись с солнца, вонзилась ему в мозг. Это было последнее, что почувствовал в этой своей жизни шаньюй Тумань.
Один за другим подлетали шаньюевы нукеры и, застыв от ужаса, не в силах постигнуть происшедшего, немо взирали на того, кто еще миг назад назывался шаньюем, повелителем степной державы Хунну, а сейчас был просто невидим под сплошным щетинистым покровом стрел.
— Воины! — заставляя всех вздрогнуть, прозвучал вдруг резкий уверенный голос: всадник, недавно возвышавшийся на холме, успел спуститься и теперь медленно приближался к окаменевшим нукерам. — Кто из вас видел когда-либо подобное? Смотрите же: только по воле духов могло свершиться такое. Оскорбленные падением могущества Хунну, потерей многих наших земель, начиная с Великой Петли и кончая Иньшанем и Алашанем, они покарали Туманя. Отныне я, законный его наследник, становлюсь вашим шаньюем!
Забытый всеми беркут продолжал меж тем когтить добычу, яростный клекот вылетал из его клюва, но лисица была мертва: мощная птица своими лапами сломала ей позвоночник. Напрасно беркут, гордясь собой, вскидывал голову — не спешил к нему беркутчи, не скакали верховые. Такое непривычное поведение людей встревожило и оскорбило его. Беркут еще раз издал победный клекот, оторвался от земли и, неся в когтях свою добычу, стал уходить в сторону и ввысь — все дальше и дальше, пока не затерялся навсегда в предгрозовом хмуром небе…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит,
И этот мир тебе — лишь красный облак дыма,
Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!..
Лишь поставив точку на смерти Туманя, Олег ясно осознал, что убийство это — далеко не последнее: перешагнув через труп своего отца, утыканный стрелами до жуткой схожести с гигантским дикобразом, Модэ целиком оказывался во власти неумолимых, железных законов, одинаковых во все века, независимо от того, что являлось конечной целью — золотой скипетр королей или войлочный трон хуннских шаньюев. Яньчжи была обречена, был обречен маленький Увэй, смерть ждала князя Сотэ. У Олега не хватало ни духу, ни желания вникать в подробности их смерти да еще и других делать свидетелями этого. Утешением — если, конечно, считать это утешением — служило только одно: хунны пока еще не доросли до тех изощренных видов казни, изобретение которых — удел ума цивилизованного. Боль поселилась в сердце поэта, словно беды, разразившиеся две тысячи лет назад, персонально задели его самого и одна из сотен стрел, враз выпущенных в шаньюя Туманя, долетела сюда из глубины веков.
