Левее овчарни, в стороне, тянулся такой же приземистый, придавленный пухлой снеговой крышей коровник, – но и там ничего не заметили глаза Степана Егорыча: так же безмятежно-спокойно, глазурно блистали облитые лунным светом сугробы, длинный скат крыши, – ровная плоскость без единой морщинки.
И все-таки что-то происходило. Глухой сильный шум слышался изнутри овчарни, из-за закрытых на железный засов и припертых колом ворот. Шум явно был панический, так вести себя овцы могли только при смертельной опасности, угрожающей всему стаду.
Степан Егорыч пробежал еще полсотни своих неловких, торопливых, ковыляющих шагов, и вдруг глаза его обрели какую-то особую ясность, какой им до этого последнего мгновения не хватало: так же отчетливо, как все остальное, он увидел множество следов, прочертивших сугробы вблизи загона и овчарни, а затем и волков – сразу нескольких и в разных местах. Трое или четверо, пластаясь в лежку, в бешеных порывах работая лапами, подрывались под дощатые ворота овчарни. Но это была пустая, бесполезная работа: за воротами поперек проема порогом лежал бревенчатый брус и подрыться тут волки не могли. Другая тройка волков действовала умнее: на дальнем углу овчарни они сумели взобраться на крышу и, взрыхлив, раскидав лапами аршинный снежный пласт, драли солому, проделывая ход внутрь.
Степан Егорыч глянул влево, вправо. Острыми голубыми звездами сверкал сухой снег, но не все звезды были сверканием снежинок. Иные вспыхивали и гасли, двигались, – это были волчьи глаза. Даже за своей спиной Степан Егорыч увидел сверканье волчьих глаз. Черные тени, растягиваясь и сокращаясь, неслышно метнулись совсем близко от него из одной снежной ложбинки в другую…
Ого, сколько же их тут сошлось! Ерофеич такого не видывал, старый житель здешнего пустынного края, а уж Степану Егорычу в обжитой населенной России и подавно видеть такое не приходилось. Жестокий голод был над волками командиром, это он дал им разум для силы и удачи сплотиться в такую стаю, действовать дружно и согласно, почти как по плану. Матерые опытные волки были впереди, а те, что в нетерпении, вожделенно, кружили вблизи овчарни, голодно сверкая глазами, это, вероятно, был молодняк, еще не поднаторевший в охоте, дожидавшийся, когда взрослые сделают нужное дело, чтоб довольствоваться своей частью добычи.
Потом Степан Егорыч сам не мог понять, как это он, обязанный всем про волков слышанным, всякими былями и небылицами, их бояться, – не испытал никакого страха, даже при таком грозном их множестве, а только ужасный гнев от дерзости и нахальства волков, такой гнев, что никаким другим чувствам не стало в нем места.
– Ах вы, поганцы! – громогласно закричал Степан Егорыч сразу всем волкам, точно они могли понимать его гнев.
С поднятым топором он кинулся к тем, что подрывались под ворота, – они были ближе.
Волки вскочили, обернулись. Появление человека и грозный его крик не очень-то их обеспокоили; видать, в такой большой стае каждый из них чувствовал себя уверенно, под защитою других. Волки подпустили Степана Егорыча совсем близко, и только, когда он уже размахнулся топором – рубить их по чем придется, – без особой поспешности скакнули с расчищенного перед воротами места в снег. Почему-то они не кинулись на Степана Егорыча, хотя могли бы: или среди них не было вожака, который бы решился подать такой знак, или их смутила отвага, с какой на них ринулся Степан Егорыч, замах его руки, блеск острого металла. Степан Егорыч не увидел в них даже явной злобы к себе: отбегая, они больше походили на нашкодивших и сознающих свою шкоду собак. Отдалившись еще на несколько скачков, они выжидательно остановились. Снег был глубок, рыхл, волки тонули в нем с брюхом и, чтобы следить за Степаном Егорычем, высоко задирали кверху узкие, пыхающие паром дыхания морды.
Было отчетливо заметно, как тощи волки, как жестоко, в одни лишь кости, изморены голодом, какое это совсем не раздолье, а горькое бедствие нынешняя их жизнь, Совсем не зловеще выглядели они вблизи, а скорее жалко, – до невольного сочувствия. У Степана Егорыча от этого их бедственного, зовущего к жалости вида даже схлынул его прежний гнев.
Но волки не должны были это знать, и Степан Егорыч еще раз взмахнул топором и грозно, сурово крикнул, – чтоб отогнать волков подальше, чтоб они поняли, что надо убираться совсем, восвояси, поживы им здесь не будет. Те волки, что драли крышу, продолжали свое успешное дело; они чуяли запах овец, он горячил их и без того взгоряченную кровь, – они даже не приостановились при голосе Степана Егорыча.
Размахивая топором, он полез к ним по сугробам вдоль стены овчарни, но на пути понял, что такой он не страшен волкам и ничего им сделать не сможет: крыша высока, на нее ему не взобраться и волков топором не достать.
«Огня!» – сообразил Степан Егорыч.
Возле загона возвышался стожок привезенной с поля соломы. Степан Егорыч выхватил пук, скрутил несколько плотных жгутов.
Первая же спичка запалила сухую солому. Огонь полыхнул с треском, длинным языком, рассыпая красные искры.
Огонь – вот это было то, что могло заставить волков спасовать. В огне была беспощадность, неумолимая сила, волки это знали своим древним природным знанием. Удары молнии, горящая степь, горящие леса высекли в их памяти эти зарубки.
Волки на крыше не стали ждать, когда приблизится Степан Егорыч с факелом в руке: спрыгнули в снег и, ныряя, проваливаясь в нем, побежали от сарая.
Овцы внутри по-прежнему топотали копытами по дощатому полу, слышно было, как кучами они шарахаются из одного угла в другой. Но ни один из волков все же не успел проникнуть внуть, а то бы шум и блеянье в овчарне были совсем другого свойства.
Первый соломенный жгут догорел, осыпаясь искрами, от его умирающего пламени Степан Егорыч разжег второй факел и, по пояс в снегу, двинулся с ним вокруг овчарни.
Сугробы все были взрыты, перепаханы волками. Много же успели они покружить, ища лазейки! Вот отсюда они взбирались на крышу – с горки саманных кирпичей, сложенных у стены. Ну – хитры! Надо же так сообразить! – подивился Степан Егорыч. – Нет дырки в стенах, так сквозь крышу!
Два черных клубка, вразнобой прыгая, неслись по следу Степана Егорыча, догоняя. Он сжал рукоятку топора. Но это, возвещая о себе отрывистым лаем, спешили к нему, на его голос, на свет спасительного огня, Кошар и Жук. Не попали-таки на волчьи зубы!
Степан Егорыч почувствовал себя совсем хорошо: топор, огонь, собаки! Теперь он и черту бы рога обломал!
«Дон! дон! дон! дон!» – послышалось издали, от хутора. В этот звук вплелся другой, похожий, а там зазвенело, застучало, задилидонило еще и еще, – проснулись люди, спешили на выручку. Мелькнули красные глаза фонарей, – кто-то догадался прихватить и фонари.
Разнобойная стукотня, железный гром валом катились от хутора, отжимая волков от овчарни все далее в степь: все дальше вскидывались над волнистыми снегами волчьи тени, холодными зелеными искрами вспыхивали их глаза…
Нельзя было разобрать, кто первым прибежал к овчарне – Василиса, Ерофеич, Машка Струкова, Андрей Лукич, – как-то все сразу шумной галдящей толпой оказались тут с фонарями, ведрушками, вилами, рогачами, топорами; что подворачивалось под руку, то и хватал впопыхах каждый.
– Живой, Егорыч? – с разлету радостно возопил Ерофеич. – Не сожрали тебя серые?
– На что им мои кости! – засмеялся Степан Егорыч. – Ими сыт не будешь. Руку вот опалил!
Пламя последнего факела прожгло ему рукавицу, и Степан Егорыч мял в ладони снег, чтоб унять саднящую боль….
23
По календарному счету зима уже катилась с горы, долгота дней шла уже на прибавку, но глазами это еще не замечалось: по-прежнему свет дня начинал потухать к четвертому часу, а в пятом стояли уже густые синие сумерки и в хатах зажигали огни.
Такими сумерками Степан Егорыч шел по деревне, серединою улицы, как всегда – пустой в оба конца. Он шел на фермы, сегодня еще не был там, надо было поглядеть, проверить – что и как, но думал про бумагу, что пришла ему, как председателю.
Бумага приказывала послать на две недели трех человек на заготовку дров для городских предприятий.
