выучить.
Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:
— Бу-бу-бу…
Словно, засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных собеседников.
А если дело было днем, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:
— Ожидают…
И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.
Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир дядиных дел, напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, тот ответил:
— Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.
И смешно дергал своей репкой.
Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.
Володя презрительно отворачивался от Васьки:
— Брехун ты, оказывается.
Васька только посмеивался:
— Ну, значит, сорвалось.
Итак, Володя учит уроки, а дядя сидит на сундуке и соблазняет Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Капитан вырезал трафарет, и на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби.
Но на этот раз ему не удается высказаться до конца. Во дворе раздался сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.
— Иду! — бухнул дядя, срываясь с места, и в прихожей испуганно охнула Еления.
— Ох, чтоб тебя!..
— Извиняюсь, — громовым шепотом ответил дядя.
— Таким голосом невозможно разговаривать, — гудела Еления, — таким голосом только рыбу глушить…
— Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.
ГОРЬКАЯ ОБИДА
Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате уже никого не было.
Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над парадной дверью. И всё в прихожей: и стены, и пол, и большой желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — всё казалось измазанным разноцветными пятнами. Словно какой-то, очень озорной маляр, израсходовав все свои краски, расплескал здесь остатки.
Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:
— …Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?
— Худоумные они все, — сдувая пепел с папиросы, проговорил дядя. — Одно слово — жильцы.
— Это как понимать — жильцы?
— Так и понимай…
— А ты кто?
— А я буду житель, вот кто.
— Чудишь ты все. Какая же разница? Дядя обстоятельно разъяснил:
— Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков? Такому дому да хозяина бы настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. Доход. А она день и ночь на работе. Вот теперь в Москву собралась. Обучаться. На три месяца. Вот тебе и выходит, что она жилец в собственном доме…
Он еще что-то говорил, но Володя уже не слушал. Мама уезжает в Москву! А он ничего и не знает. Стоял в прохладных сенях, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. На его лицо упал голубой Цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.
А в это время появилась Тая. В своем пальтишке с сероватым кроличьим воротником и в пушистом колпачке она вбежала в прихожую, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.
— Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?
— Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.
Но разве от нее можно что-нибудь скрыть. Она сразу разглядела голубую слезу на голубой щеке.
Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:
— Проходи, а то получишь.
— Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.
Володя давно заметил, что Тая никого не боится, и если ей начинают угрожать, то делается совсем уж отчаянной. И еще была у нее одна особенно денная с мальчишеской точки зрения черта: если ей все- таки попадало, она никогда не жаловалась и не плакала.
Раскачивая авоську с хлебом, она сказала:
— А я знаю, отчего ты переживаешь…
— Ну и знай про себя.
— Мама уезжает. Да?
— Тебе сказано: проходи!
— Да? На три месяца? Да, да, да!..
Володя трудно вздохнул и, оттолкнув Таю, бросился к двери. Он бежал, презирая себя за малодушие: надо же так раскиснуть перед девчонкой, так распуститься! А вдогонку ему неслось торжествующе:
— Все мальчишки ревут и толкаются!..
В своей комнате он забился в темный угол между спинкой маминой кровати и старым комодом. Здесь, в стороне от жизни, тихо стойл его конь и печально вспоминал о бурно прожитой жизни. Совершенно необычная для лошадиного рода тигровая окраска напоминала о последнем безумном приключении.
Володя провел рукой по остаткам седла и вздохнул: с прошлым было покончено навсегда. Отлетело безмятежное детство на легких своих крыльях, пришли сомнения и заботы.
Рука его задержалась на том месте, где когда-то были уши. Кода залихватски изогнул гордую шею и блеснул стеклянным глазом. Напрасно. Никого этим не обманешь. Исчезла пламенная мальчишеская вера, а без веры какая же может быть жизнь? Какая же может быть игра?
Как бы подтверждая это, Володя не вскочил на коня, не ринулся вперед, нет, он просто уселся на коня, как на скамейку, свесив ноги в одну сторону. Ого, как, оказывается, он вырос: ноги не висят, как прежде, а просто стоят на полозьях, раскачиваясь на которых, он совсем еще недавно кидался в атаку и крушил врагов.
Где они теперь, эти враги? Они тоже исчезли, но появились другие, и какие же они могущественные и неуловимые! Нет, атакой их не сломишь. Не пойдешь с боем против того, что вдруг ожило у тебя в голове, в сердце; против того, что еще даже не имеет названия.
Эта боль, эта обида, нечаянно нанесенная рукой матери, опаснее всякой другой боли и обиды.
