— Как тебя звать? — спросил он.
— Мэри.
Она вдруг скромно опустила глаза.
Об этом он тоже задумался, а она терпеливо ждала. Мэри для нее подходящее имя. В самую точку.
— А тебя? — спросила она наконец.
— Сэм.
Они вдруг оба стали хмуриться неизвестно почему. Странно все это, ох, странно.
— Мне очень жаль, что не нашлось для тебя пирога, Сэм.
— Ничего.
— А почему у тебя нет дома, Сэм?
— Я ушел из дома.
— Поругался?
— Нет.
— А кто-нибудь знает, где ты? Твоя мама знает?
— Я написал ей письмо. Сегодня отправил. То есть Берни отправил.
— Кто это Берни?
— Друг мой, наверно.
— Ты, значит, не уверен, что он твой друг?
Сэм задумался опять и медленно покачал головой. Он думал обо всем.
— Понимаешь, мы с ним не говорили. Он мне ни одного слова не сказал. И Салли тоже. А почему, не знаю. Разве со мной трудно разговаривать?
— А где они теперь?
— Далеко. Очень далеко.
Он неопределенно махнул рукой, указывая куда-то назад, вдаль, словно сам был уже неуверен, происходило ли это все на самом деле. Мэри осталась довольна.
— А теперь ты куда, Сэм?
— Думаю, в Гипсленд.
— А что будешь там делать?
— Не знаю. Может, золото копать. Может, под пальмой сидеть. На лошади скакать. Наймусь на работу, если найдется. По-моему, Гипсленд — прекрасный край. Там еда, знаешь, прямо из земли растет. Я о себе не беспокоюсь нисколечко. Правда, правда.
Нет, она совсем не походила на Салли, и на маленькую Роз, и на взрослую Роз тоже, хотя в чем разница, он бы сказать не мог.
— А почему бы тебе не остаться здесь? — спросила она.
— Вот здесь?
— А чего? Здесь хорошо. Лучше места не найдешь во всем мире.
— Неужели?
— И не надейся. Мой папа где только не побывал. В Египте, и в Галиполи, во Франции, в Англии. Даже на острове Мэн. Он говорит, таких мест, как здесь, больше нигде нет.
— Ну, это совсем другое дело.
— Чем другое?
— У него здесь дом. А если решил податься куда-то, то уж надо двигаться.
Так-то оно так, да придется оставить Мэри. Может, не надо? Остаться поблизости от нее, кажется, было бы совсем не плохо.
— Ты здесь одна? — спросил он.
— Пока папа не вернулся. Он сегодня заказы развозит. Скоро должен быть. Позже пяти он никогда не задерживается.
— А мама твоя где?
— Мама умерла тогда же, когда и тетя Фло. Говорят, тогда почти все поумирали. Инфлуэнца.
— Ух ты. Прости, что я так.
— Да ничего. Мне всего два годика было.
— И ты всю жизнь живешь одна?
— У меня папа.
Сэм не то хотел сказать. (А может, то, он и сам не знал.) Но все равно.
— И не опасно тебе оставаться одной, когда он в отъезде? — спросил Сэм. — Когда он так бросает тебя безо всякого присмотра?
— А чего? Ты ведь не обидишь меня, правда?
— Я-то, конечно, нет. Я бы за тобой смотрел. Я бы тебя защитил в смертельном бою.
— От кого защитил?
— Не знаю. Мало ли что бывает. Миссис Хопгуд, по-моему, беспокоилась за Салли. Кажется, опасалась меня.
— Отчего? Разве ты опасный?
Вон они. На воде. Обнаружены. И теперь должны погибнуть от руки Сэма — того самого пилота Сэмюеля Спенсера Клеменса, командира летающей лодки «Сандерленд В.».
Вон они, там внизу, вдруг открылись глазу, когда расступились облака и мир тумана уступил место серо-зеленому миру воды.
У Сэма в шлемофоне раздался четкий голос стрелка:
— Нос — командиру. Объект на воде. Справа по курсу. Пятнадцать градусов. Шесть миль.
(Это говорит Роберт Сидней Лайонс, девятнадцать лет, вероисповедание — католик, место жительства — Блэквуд, Южная Австралия, двенадцать тысяч миль отсюда вокруг Земли, и там в это время его мать повернулась на постели и широко открыла глаза. Роберт Сидней Лайонс произносит свои последние слова, и его мать считай что услышала.)
«Нос — командиру» — это его слова. Больше ему не нашлось чего сказать. «Объект на воде. Справа по курсу. Пятнадцать градусов. Шесть миль» — его последние слова. Несправедливо с ним обошлись. Если тебе умирать, могли бы предупредить заранее, что ли, дали бы две-три минуты собраться с мыслями, придумать какие-то слова, чтоб подходили к случаю. В конце-то концов, умирать — это дело ответственное для любого возраста, и в девятнадцать лет, и даже если тебе всего два дня от роду.
Что это за объект, Сэм, конечно, знал. Знал про это все досконально, и свою задачу представлял себе с полнейшей ясностью. Это было рыбачье судно, за тунцом на них ходят, паруса раскинуты, как стрекозиные крылышки, и качается на серо-зеленых волнах, легкое, изящное, как раз в том квадрате, где указал офицер из оперативного отдела.
Сэм знал заранее. С самого утра. Еще когда его но подняли с постели. Видно, такой уж это был особый день, — день, когда протестантов предупреждают, а католиков берут врасплох.
— Спасибо, нос, — сказал Сэм. — Я вижу.
Сказал совершенно спокойно — такое у него было обыкновение, — но душа его разрывалась от страха и боли. Потому что к этому все шло. Неотвратимо. Как восход солнца. Как разгар полдня. В душе он уже знал эту боль, и муку, и наступление конца. Но рыбачье суденышко, жалкая, ничтожная шаланда вместо гордого боевого жеста в поднебесье.
Рыбачье судно, а на нем немцы, и ловят они не тунца, а «Сандерленды», и «Велингтоны», и «Либерейторы», и «Уитли», и все остальное, на чем летают англичане или американцы. Вот что это было за судно, по-видимому. Но не наверняка. Кто может поклясться? Разве что офицер из оперативного отдела на расстоянии семисот миль отсюда, за письменным столом, заваленным бланками и документами? У него не было на этот счет и тени сомнения, его дело было вдолбить им приказ. Ему это ничего не стоит. Он не беспокоится. Он не рискует. Ему и горя мало. Не ему стрелять. Не ему умирать, истекая кровью. А Сэм, повисший в небе на высоте в две тысячи футов над водой, — это совсем другое. Дело Сэма — убить, дело оперативника — втолковать им штабные разработки.
