— А другие, что ли, о нем знают?
— Еще бы! Все знают, кроме тебя. Как же ты сюда попал, если никогда о нас не слышал?
— Чего мне было слышать? Шел по дороге, шел, и вдруг ты мне встретилась.
— Вот как? Что-то я не помню, чтобы я куда-то шла.
— Ты ведь поняла, что я хотел сказать.
— А ты издалека идешь?
Сэм вздохнул.
— Очень. За много-много миль. От Мэклсфилд-Роуд. Если ты знаешь, где это.
— Что ты делал на Мэклсфилд-Роуд?
— Ну знаешь, — сказал Сэм, — ты просто бьешь все рекорды, честное слово. Надо же мне было где- то быть, верно? Не из воздуха же я взялся. Я там ночевал. Мистер Хопгуд подвез меня в своем грузовике. Я так и живу. Сегодня здесь заночую, завтра там. Как цыган. Пришел — ушел. Ночую где придется. Один раз под церковью спал. Целую ночь там провел. Я сезонник, бродячий работник.
Она фыркнула:
— Никакой ты не сезонник.
— Нет, сезонник. Кто лучше знает, ты или я?
— У тебя нет котомки. Нет скатки с одеялом. У тебя даже бороды нет. Ты умрешь от холода, вот что с тобой будет. Заболеешь воспалением легких или еще чем-нибудь, потому что рядом нет мамы, чтобы теплей тебя укрывала на ночь. — Мэри улыбнулась. — Сезонники здесь бывают только летом. Как мухи. А зимой исчезают. К началу июня тут не найдешь человека дрова поколоть. А из тебя ну какой же работник?
— Очень даже хороший. И дров я тебе могу запросто наколоть. Я мастер дрова колоть. А как я деревья рублю, ты бы посмотрела на меня там, у мистера Хопгуда, — в снегу, с топором в руках. Я там поработал на славу. Знаешь, как здорово деревья валить!
— Я сезонников боюсь. А тебя — нет. Да папа и не оставил бы меня одну, если бы знал, что в наших местах сезонники ходят. Папа все знает. Все, что в наших местах случается, все ему известно. И ты никакой не сезонник. Ты просто мальчишка, который убежал из дому. Как ты по снегу-то прошел?
— Ну, дело твое. — Сэм пожал плечами. — Прошел, как видишь. Я думал, ты собираешься дать мне орехового кекса, пока я еще не упал замертво.
— Я и собираюсь. Но от кекса не много проку, когда человек умирает с голоду.
— Ты же мне предложила! Я его не спрашивал.
— Так ты не хочешь кекса?
— Почему не хочу? Хочу.
— Ты говоришь так, будто тебе все равно. Мясной пирог был бы тебе лучше, верно?
— О господи, — простонал Сэм, — я же с самого начала тебе это сказал.
— Я могла бы испечь тебе пирог.
— Это очень долго.
— А тебе-то что?
— Не могу же я тут всю ночь дожидаться…
— Почему? Ты сказал, что никуда не пойдешь. Если хочешь, можешь спать у нас на складе. Только обещай, что ничего не возьмешь. А то мне попадет. Там тебе будет тепло и сухо. Ты там не замерзнешь и не простудишься, Сэм, и крысы теперь уже не те, что были раньше. Вполовину не такие крупные. Не крупнее, чем с кошку. Папа там рассыпал нового яду. Так что ты не вздумай пол лизать.
— Ты что? Дурак я, что ли, пол лизать?
— Не знаю. Ты только и говоришь что об еде. Кто тебя разберет, мало ли чего ты вздумаешь. Я твоих привычек не знаю. Ну как, будешь ночевать или нет?
— А твой папа что на это скажет?
— Ничего, если не будет знать.
— Ты же говорила, что в ваших местах случается, он все знает!
— А ничего и не случится, если ты тихо будешь сидеть. Ему и знать будет нечего. Так что не храпи, пожалуйста, во всю глотку и вообще потише себя веди. Чтоб ни звука, а то собаки проснутся, и тогда не придется тебе есть, они тебя самого съедят.
— Как же ни звука? А за пирогом-то идти надо?
— За каким пирогом?
— Ну, что ты мне испечешь.
— Глупости. Какой там пирог. Тебе не пироги сейчас нужны. Вот снесу объедки собакам, я тогда приволоку тебе что-нибудь пообедать.
У Сэма в голове все перемешалось.
— Ну да, могу себе представить. Так и вижу: обед — собакам, объедки — мне.
— Ладно тебе. Остаешься или нет?
— Выходит, остаюсь, — вздохнул Сэм.
— Только, пожалуйста, не оказывай мне такую любезность.
— Сказал же, остаюсь! — огрызнулся Сэм. — Большое спасибо!
— Кричи, кричи. Надрывай глотку. Пусть все соседи слышат.
— Какие соседи? Я ни души не встретил. Ни коровы, ни лошади не видал. Надо же было открыть магазин в таком безлюдном месте. Кто сюда придет?
— Ты же вот пришел.
— Я-то да. А еще кто?
— Папа. И довольно скоро, я тебе скажу. Лучше тебе убраться отсюда. Пройди вон туда в глубину и можешь подняться по лестнице на антресоли, устройся там и замри, покуда он не вернулся. Хочешь что- нибудь почитать?
— А что у тебя есть?
— Есть «Зерцало женщины». Есть газеты. И «Австралийский журнал».
— Подойдет.
— Что подойдет? «Зерцало женщины»? И потом, ты едва ли что разберешь. Там темновато.
— О господи, — простонал Сэм. — Не одно, так другое. Поесть-то хоть света хватит?
— А ты что, не помнишь, где у тебя рот? Ну, пора, по-моему, лезть. А то папа вернется и застанет тебя, он тебе голову отрубит. Он не любит, чтобы мальчишки здесь болтались. Около меня. Слишком хорошо их знает, наверно.
Сэм поразмыслил обо всем этом еще раз, оглядел ее еще раз с головы до ног, вспомнил еще раз, как холодно на улице, и, выйдя в складскую комнату в глубине магазина, вскарабкался вверх по приставной лестнице.
Вот так история, думал Сэм. Интересное дело.
Таких, как Мэри Стейнз, никогда еще не было. И другой такой никогда не будет.
ДВАДЦАТЬ ОДИН
Позже Сэм прикидывал, что муки, которые он испытал между пятью и восемью часами, были шуткой в сравнении с тем, что наступило потом. «Провалиться мне», — говорил он самому себе. «Провалиться мне», — твердил он чуть не полночи. «Ох, провалиться мне».
Кажется, еще только совсем недавно он катил вниз по Риверсдейл-Роуд с шестьюдесятью номерами «Геральда» на раме велосипеда, думал про свое и напевал какой-то мотивчик, и вдруг — бац! Пожалуйста. Он оказался в мире, полном опасностей.
Забрался сюда на антресоли, лег и затаился и первые несколько минут прямо весь горел, будто заряженный током. Чудо еще, что от него свет не шел и не падали тени. Да, это могло быть началом совершенно новой эпохи. Ей-богу, могло. Даже после того, как около пяти часов вернулся ее отец (так что он улизнул, можно сказать, у него из-под самого носа), она все же изловчилась принести ему наверх
