— Привет, Курт.
— Привет.
Она целует его в щеку.
— Что, твоя новая группа?
Курт кивает.
— Я слышала. Правда, частично. Но, в общем, неплохо. По крайней мере, лирика не дебильная. А то большинство групп, которые, якобы, панки — у них тексты говно.
— Да, знакомьтесь, — говорит Курт. — Это — Эмма, она же Валя. А это — Саша и Алексей, мои, стало быть, соратники по группе.
Валя кивает нам обоим.
— Водки выпьешь? — спрашиваю я.
— Выпью.
Я поворачиваюсь к бармену, машу ему рукой.
У столика в углу свалены рюкзаки и Лехины тарелки, сверху — гитары. За столиком — я, Леха, Валя, Макс, Курт, Руди и Паша.
Макс говорит:
— Я не верю в непродажность КПРФ. Они берут деньги у бизнеса точно так же, как все остальные, продают места в списке…
— А причем здесь вообще коммунисты? — спрашивает Паша. — Разговор, вроде бы, шел об анархии?
— А что, анархисты чем-нибудь лучше? Наши, по крайней мере? Ездят за кордон на халяву, жрут там, бухают на западные деньги. А деньги, в конечном счете, дает тот же самый буржуй, против которого мы здесь вроде как протестуем…
— Не, ты задрал уже своей демагогией, — говорит Паша. — Я больше не могу это слушать.
— А тебя разве кто-нибудь заставляет? Мы в свободной стране живем — по крайней мере, формально. Не нравится — можешь отсюда валить куда хочешь, никто тебя здесь не держит…
Паша кидается на Макса, хватает за свитер, стаскивает его со стула. Очки Макса улетают под стол. Курт вскакивает, пытается их разнять. Я тоже встаю, хватаю Пашу за плечи.
Он вырывается, несколько раз бьет Макса в лицо, поднимается и идет прочь от нашего столика.
Макс одной рукой размазывает кровь по лицу, другой шарит по полу, ищет очки.
— С ним вообще ни о чем нельзя разговаривать, — бормочет он.
За столиком — я, Курт и Валя. Остальные уже свалили. Валя говорит:
— Все, политика кончилась. Раз нормальных выборов нет, это уже не политика, а балаган. Настоящая политика теперь только на улицах.
— Что значит — на улицах? — спрашиваю я.
— Демонстрации, митинги, и тэ дэ и тэ пэ, — говорит Курт. — Да, закручивание гаек капитальное. Он начинает напевать:
В клубе пусто. На часах — 00–58. К нам подходит охранник.
— Пора по домам, ребята. Все, мы закрываемся.
Метро. Людей на станции немного. Длинноволосый казах — или, может, киргиз, я плохо разбираюсь в национальностях — что-то читает в своем «наладоннике». Пьяный мужик топчется у колонны, голова болтается из стороны в сторону.
— Давай, провожу тебя, — говорю я Вале. Курт уже отвалился — ему ехать в другую сторону.
— А сам как потом доберешься?
— На «шефе». У меня осталось немного бабла.
— Ладно, поехали.
Трамваев не видно. В блестящих рельсах отражаются фонари. Я поскальзываюсь на тротуаре — днем растаяло, а сейчас подмерзло, — хватаюсь за Валю. Мы смотрим друг на друга, пьяно улыбаемся.
Валя тыкает пальцами в кнопки старого кодового замка — не открывается. Она тыкает снова, дергает дверь, открывает. Мы заходим в подъезд.
Поднимаемся по лестнице со стертыми ступеньками к сетчатой шахте лифта.
— Лифт не работает. Надо пешком, — говорит Валя.
— Какой этаж?
— Последний, шестой.
Я вынимаю из кармана мобильник, ищу в «контактах» номер мамы, набираю.
Открываю глаза. Я и Валя лежим на узкой кровати. Комната тоже узкая, потолок — высокий. Валя еще спит. Я вылезаю из-под одеяла, сажусь, поднимаю с пола трусы, надеваю. В комнате холодно. Я влезаю в штанины джинсов, застегиваю ширинку, подхожу к окну.
День серый, пасмурный. С крыши капает. От остановки отъезжает трамвай.
Голова болит — вчера выпили много водки. Потом, когда трахались с Валей, я долго-долго не мог кончить.
В квартире, за закрытой дверью комнаты, скрипит дверь. Слышны шаги, снова скрипит дверь.
— Это дедушка, — говорит Валя. — Она открыла глаза и смотрит на меня. — Мы втроем здесь живем: он, мама и я. Три поколения. Мама уже ушла на работу.
— И ты всю жизнь живешь в этой квартире?
— Практически да. Правда, я уезжала на год. В Германии жила, с одним немцем. Он здесь альтернативную службу проходил. Анархист по жизни — типичный западный анархист. Хорошо быть анархистом на всем готовом. Ну и я с ним жила…
— Замужем?
— Нет. А неплохо было бы. Получала бы сейчас алименты… — Валя хмыкает.
— У тебя что, ребенок?
— Нет, ребенка нет, слава богу. Там, в Германии, как во всех жирных странах, алименты платят независимо от того, дети есть или нет. Но я особенно не стремилась за него замуж. И он, похоже, тоже не горел желанием жениться. Чтобы анархист — и женат? Но сделал мне визу, тусовались мы с ним, жили по сквотам, ездили по Европе — Берлин, Амстердам, Копенгаген, Милан. Потом надоело мне все, и я вернулась.
— Не понравилось?
— Можно сказать и так. Не люблю я Европу. Она буржуазная вся насквозь. Даже панки — и те буржуазные, потому что для них — это поза… Ладно, ты, наверно, в туалет хочешь? Пошли, покажу.
Валя вылезает из-под одеяла. У нее белое, бледное тело. От холода кожа покрывается пупырышками. Она набрасывает халат. Я надеваю рубашку.
— На дедушку не обращай внимания. Он в маразме уже, так что не слушай его и не отвечай, если будет что спрашивать. Или отвечай, что попало. Ему все равно. Нет, раньше он был что надо, настоящий левый…
— Что значит — левый?
