меня точки зрения.
Больше того, он то и дело заводил разговор на эту неприятную для меня тему. Ему доставляло большое удовольствие мучить меня своим идиотизмом.
— Ну, космос, космос. На палец намотать твой космос, Лёва! Что я, космонавтом, что ли, буду? Не буду, на фиг, им курить нельзя.
— Дурак, — бледнел я. — Они же для тебя стараются, погоду узнают, чудила.
— Пусть узнают! Мне всё равно какая погода. Дождь — я в беседку спрячусь! Снег — в хоккей играть буду. На палец намотать твою погоду! Опять же ты говоришь — квартиры. А мать говорит, в коммуналке было лучше жить.
— А телевизор? — бледнел я.
— На палец намотать телевизор тоже! — бубнил Колупаев упрямо. — Без телевизора проживу. Там один Лёлик Брежнев. И новости дня. А фильм в кино посмотрю.
— Ну ты чего, совсем, что ли? — выходил я из себя, до того он выворачивал мне душу своей дремучей дикостью.
— Да не в том дело, Лёва! — презрительно плевался Колупаев. — Ты меня слушай! Не в том дело, что телевизор, космос, квартира! Мне не надо твоё время! Я сам время! Я хочу, чтобы у меня что-то было, а не у времени!
И замолкал надолго, шумно сопя и переживая.
— Балда ты! — говорил я ласково и нежно, поглаживая Колупаева по широкому плечу. — Если у времени ничего не будет, у тебя тоже ничего не будет!
— Неправда! — говорил Колупаев глухо. — Неправда, понял?
Тут наступал момент и мне умолкнуть и задуматься.
Разрешить наш спор, короче говоря, никак не удавалось, пока однажды мы не оказались в одном странном месте.
Произошло это вот каким образом.
Если Колупаеву надоедало сидеть с нами во дворе, то он заставлял нас гулять по переулкам. Мы были как бы его почётным караулом.
— Да никто вас не тронет! — насмешливо говорил он.
Охваченные противоречивым чувством — страхом и любопытством — мы неохотно покидали родной пятачок. В тот раз с нами пошли Сурен и хромой Женька.
Старая деревянная Пресня, откровенно говоря, нам уже поднадоела.
Конечно, в этих маленьких деревянных домиках было что-то загадочное — но Колупаев в два счёта умудрялся разрушить всю загадочность одним грубым прикосновением.
— Вот, товарищи, обратите внимание! — говорил он гнусавым голосом экскурсовода. — Перед вами здание девятнадцатого века. Памятник истории всё такое. Построен купцом Брюхо-Сухо. В тыща восемьсот не помню каком году в этом доме наклал кучу поэт Пушкин.
В жару у калиток по-деревенски сидели бабушки.
— Ну чего, бабка, живёшь ещё? — орал Колупаев.
— Живу, сынок! — отвечала бабка, пытаясь получше разглядеть Колупаева из-под руки.
Мы смеялись неизвестно чему. Маленькие деревянные переулки спускались круто к фабричной набережной. Там работал мой отец, и туда мне идти не хотелось — скучно, глухие корпуса, маленькие окошки.
Мы лежали на пустырях, ковырялись палочками в золе кострищ, пытаясь угадать оставленную печёную картошку, собирали железные пробки от бутылок. Это были наши монеты.
Среди деревянных домиков и пустырей стоял дом, которого мы все почему-то боялись. На его глухой огромной стене с двумя «ложными» окошками был выложен год: 1936-й.
Когда-то кирпич был жёлтым или красным, но дом давно не красили, не ремонтировали, он закоптился и стал почти чёрным, вернее, просто грязным. Поэтому и год был виден с трудом.
Его восемь высоких этажей казались гигантскими среди дореволюционных избушек и деревенских садиков.
— Слабо зайти? — вдруг сказал Колупаев.
…Огромная дверь лязгнула пружиной и мы оказались в темноте.
— Ну вот, — сказал Колупаев значительно. — А теперь я вам кое-что покажу.
Он распахнул ближнюю дверь и вдруг мы увидели то, чего я никогда не забуду. Перед нами была не лестничная клетка, не парадный подъезд и не привычный для меня заставленный барахлом предбанник с четырьмя дверями
Вдаль уходил гигантский, невероятный коридор, по бокам которого сплошняком, одна за другой, торчали двери.
— Коридорная система, Лёва! — сказал Колупаев, обращаясь именно ко мне. — Вот тебе время, Лёва! Смотри! Вот видишь, какое время?
Он толкнул меня в спину и неожиданно захлопнул за мной дверь.
Сначала я очень испугался. Потом глаза привыкли, и я разглядел этот фантастический коридор лучше. В принципе, это был ничей коридор. В конце него была, очевидно, громадная кухня. Но в то же время нельзя было назвать это место квартирой. Скорее, это была улица без названия.
По коридору ехал малец на трёхколесном велосипеде, шла женщина с мокрой головой, обмотанной полотенцем, ковыляла бабка с двумя луковицами в руках — но никто мне не удивлялся, никто не спрашивал, кто я и откуда, что, собственно, и поразило меня больше всего.
Опрометью я бросился вон.
Колупаев хохотал, сидя на подоконнике между четвёртым этажом и чердаком.
Сурен и хромой Женька смотрели из высокого окна вниз и молчали.
— Они говорят… — хохотал Колупаев. — Они говорят… ой, не могу… они говорят, что это дом для туберкулезников.
— Чего смеешься, — невозмутимо сказал Женька, по-прежнему глядя в окно. — Мне бабка говорила, есть такие дома для туберкулезников, кто в тюрьме сидел, они все такие. Вышел из тюрьмы, тебя в такой дом прописывают.
— Да я сам в таком доме жил! — обозлился Колупаев. — Нет там туберкулезников.
— Правда, что ли? — изумился Сурен.
— Эх вы, салаги, — Колупаев спрыгнул с подоконника и стал плеваться. Он плевался себе под ноги, длинно и смачно. Меня всегда от этого немного тошнило.
— Есть дома генеральские, — разумно говорил Женька, не отрывая взгляд от окна, — а есть для туберкулезников. Какая разница?
Все помолчали, не зная, что на это сказать.
— А ещё есть второе метро, — вдруг заговорил Женька немножко тише.
— Которое для Сталина вырыли? — делано-равнодушно переспросил Колупаев.
— Сам ты для Сталина. Его ещё для Ленина рыть начали, но не успели. Потом прекратили, а потом, когда война началась, вырыли, но только все думают, что его вырыли так, — Женька длинно провёл рукой вдоль окна, — а его вырыли так…
И он показал рукой у себя над головой, а потом резко опустил её вниз, к полу.
— Шахту, что ли? — изумленно спросил Колупаев.
— Ну вроде того. И на каждом этаже целый город.
— А это кто тебе говорил? — насмешливо переспросил Колупаев. — Тоже бабка?
— Нет, отец. Он там работал. Там магазины, буфеты шикарные, стадион есть. Там всё не так вообще, как здесь, — мечтательно пробубнил Женька и вновь уставился в окно.
Я думал, что Колупаев начнёт яростно спорить, но он отчего-то спорить не стал. Он задумался и вдруг таким же тихим голосом сказал:
