болен, быть может, даже смертельно, а может, уже и умер — во всяком случае, его нигде не удавалось встретить. Но сеньора Мирамар иногда бесшумно мелькала в коридоре первого этажа с накрытым салфеткой подносом, лицо её было тревожно и сосредоточено, и всякий, кто видел её в этот момент, невольно понижал голос. Из этого Аксель и Кри делали вывод, что лорд ещё жив. Ясно было одно: или его слуги пребывали в таком же плачевном состоянии, как и он сам, или же это был современный лорд, который обходился без слуг.
— А вдруг у него холера? — гадала Кри. — Или даже бубновая чума? Вот хозяйка и прячет его, чтоб не лишиться жильцов…
— Бубонная, — рассеянно поправил Аксель, думая о своём. Но он сомневался, что болезненно чистоплотная хозяйка потерпела бы в своём пансионе заразную болезнь — да ещё такую страшную! — за какие угодно деньги.
Аделита Монтьель Санчес де Мирамар, как понял Аксель по обрывкам местных разговоров, была на острове весьма известной особой. О ней немало судачили на местном рынке (до него следовало добираться всё той же правой тропинкой, ведущей вдоль пляжа, когда хотелось купить хороших сувениров и фруктов), а также и на соседнем, более крупном пляже Кала Майор.
Хотя появилась она на Сан Антонио совсем недавно, но уже успела восстановить против себя многих. Остров был невелик. Населяли его в основном испанцы, однако имелась и небольшая португальская колония, возникшая ещё во времена диктатора Салазара, с которым эти колонисты у себя на родине не поладили. Испанцы и португальцы хозяйствовали в небольших земледельческих усадьбочках, разбросанных вокруг города в полях и лесах (северная, гористая часть острова была неплодородна и почти необитаема). При этом обе нации держались особняком, почти не смешиваясь между собой. Твёрдый характер и величественную внешность Аделиты признавали все, но явную зависть и неприязнь, похоже, рождали два факта. Первый — у неё было достаточно денег, чтобы открыть настоящий пансион, а не просто пускать к себе туристов, и второй — ещё до того она успела выйти за португальца. И неважно, что этот тип был таким же приезжим чужаком, как она сама; неважно и то, что сеньора Мирамар очень скоро овдовела, а пансион её, открытый после смерти мужа, кажется, вовсе не процветал. Местные испанцы нечасто заглядывали к ней, ну, а португальцы, хоть и заглядывали, помнили, что она всё-таки испанка…В общем, трудно было решить, слушая эти толки, какова истинная причина столь сильного отчуждения её от островитян. А один небритый старик на рынке, торговавший кабачками и персиками, поблёскивая маленькими злобными глазками, заявил, что сеньора Мирамар вообще не имеет никакого отношения к старинному роду Санчесов с Майорки, и что истинная фамилия её Фахун, а имени вовсе нет: когда пришла пора его давать, и крёстная мать, и крёстный отец так надрызгались двадцатилетнего портвейна, что позабыли о своих обязанностях, а напомнить-то о них оказалось некому — ведь пьяные родители и гости вели себя ничуть не лучше. Так она теперь и живёт без имени, в отличие от добрых христиан — всё равно что обезьяна в цирке. Разумеется, Аксель и Кри не поверили ни одному слову из этой гадости, и ничего у небритого старика покупать не стали, хотя персики у него были хоть куда.
Как бы то ни было, сеньора старалась изо всех сил, чтобы её более чем немногочисленные жильцы были довольны. Она была вездесуща. Утром она царила на кухне, из окна которой сочились во дворик сводящие с ума запахи жаркого из птичьих потрохов, свинины и рыбы. (Реклама пансиона сулила лучшие угощения и испанской, и португальской кухни, так что любимым лакомством Акселя стало фирменное блюдо последней — жаренные на углях сардины). Что хотят и чего не хотят скушать её жильцы на завтрак, обед и ужин, и чем они всё это запьют — такова была любимая тема её бесед с «Акселито». Тема, сперва воодушевлявшая последнего, затем прискучившая ему, а под конец просто доводящая до белого каления, словно кухонную плиту (на аппетит это, впрочем, не влияло). Во время готовки сеньора зычно покрикивала на Жоана — хотя, в отличие от Пепы, никогда не называла его «чёртовым отродьем» и вообще не бранилась: она была богобоязненна. Затем она шуршала тёмными юбками везде и всюду, либо восседала на «ресепсьон», приводя в порядок какие-нибудь счета. В сумерках, на фоне цветущей зелени её вполне можно было принять за полноценный субтропический призрак, особенно если она опускала свою вуаль, из-под которой неизменно тлел огонёк длинной сигареты. А по воскресеньям садилась на злого осла Агапито и плыла в церковь, и в кильватере этого чернопарусного фрегата неохотно следовала одна из двух имеющихся шлюпок в парадной одежде — либо Жоан, либо Пепа. (Чаще Жоан, потому что кто-то должен был присматривать за пансионом, а на Пепу сеньора полагалась больше, хоть та и была младше своего… брата?)
В их прямом родстве Аксель сомневался. Они были так непохожи! Красавица Пепа была куда смуглее Жоана, с его кожей цвета оливкового масла и грубыми чертами лица. И глаза у Пепы были не разноцветные, а такие, как надо, — чёрные. И волосы светлей. К тому же сомнительные брат и сестра абсолютно не походили на саму сеньору Мирамар. Но Аксель почему-то никак не мог себя заставить задать ей самый простой вопрос на эту тему.
Вблизи он увидел Пепу лишь на третий день. Девочка бесшумно появилась под виноградным навесом в конце завтрака — как из воздуха возникла, и это был ещё один из её талантов. Сухо пожелала гостям доброго утра и принялась молча и проворно убирать со стола. Тут-то Аксель и увидел, что глаза у неё большие и чёрные. И эти прекрасные глаза скользили по нему с тем же выражением, с каким только что брезгливо оглядывали его грязную тарелку. Аксель и не знал о себе — особенно после длительного общения с Дженни — что его самолюбие может быть так задето просто-напросто беглым взглядом!
И тут он сделал глупость. Он встал и принялся молча помогать Пепе убирать со стола. Но и тогда она остановила его сухим жестом, умудрившись при этом не поглядеть ему в лицо (хотя, наверное, со дня открытия пансиона «Мирамар» ни один юный турист не делал при ней ничего подобного). Затем, ещё более молниеносно, чем прежде, Пепа подхватила сразу три подноса с грязной посудой, резко повернулась на босых пятках и растаяла в воздухе. Аксель не посмел проводить взглядом струю воздуха, в которую она превратилась — у него пылали уши, тем более, что на него в упор смотрела Кри. С очень неприятным и довольно-таки ехидным выражением лица.
— Что это с тобой, Акси? — поинтересовалась она. — Ты забыл, что мы платим за обслуживание? Да и дома ты что-то никогда не был таким услужливым. Ни со мной…ни с Дженни, — добавила она после паузы.
Три последних слова почему-то особенно задели Акселя. При чём тут Дженни?
— Маме я всегда помогаю! — фыркнул он (что было правдой лишь отчасти). — А ты вообще никогда! (что тоже было не совсем верно). А Дженни тут вообще ни при чём! — зло закончил он, чувствуя, что из-за его ушей под навесом может легко приключиться пожар, если вся эта гадость немедленно не закончится. — И не лезь не в своё дело! — Последние слова вырвались у него словно бы независимо от сознания: он уже очень давно не был так груб с Кри. С самого возвращения из мира духов.
— Что тут у вас происходит? — раздался удивлённый голос отца, вернувшегося из помещения со звучным названием «Сервисиос», а попросту говоря, из туалета. — Кри, Акси! Я думал, вы уже давно повзрослели и перестали ссориться…
— Ничего, папа, — невинно сказала Кри, не моргнув глазом. — Просто Акси вдруг вздумал помогать… прислуге, — на последнем слове она сделала маленькое, но ядовитое удареньице.
— Ну, помог и помог. Что плохого в вежливости? — пожал плечами Детлеф, внимательно глядя на неё.
— Вежливости… — многозначительно протянула Кри. И замолчала, явно довольная собой. И не разговаривала с Акселем до обеда. Как и он с ней. Даже купались в этот день порознь.
И каждое утро Аксель, просыпаясь без будильника в давно предвкушаемое время, любовался бесплатным концертом внизу, во дворике — для него одного. Концерт, конечно, вызывал бы у него лишь отвращение, если бы не Пепа. Всё-таки Аксель отказывался её понять. «Ну чего она связалась с этим мешком гороха? — возмущённо думал он, осторожно выглядывая из-за шторы. — Неужели не к кому больше обратиться? Мы приехали сюда отдыхать, но разве танцы — не отдых?» По отрывистым репликам Аксель разобрался, что дети сеньоры Мирамар разучивают три разных танца: ламбаду (котроую он подсмотрел в первое утро), более медленную самбу с мелкими семенящими движениями и без всех этих дурацких полуобъятий, и румбу, напоминающую в исполнении Пепы сказочно-плавный балет. Мы говорим «Пепы», потому что Жоану подобный уровень скольжения решительно не давался, и девочка уже подумывала исключить румбу из программы. Программы чего — этого Аксель никак не мог уразуметь. Но было ясно:
