Варвара Карбовская
В конечном итоге…
«Счастье и радость распределяются среди людей до смешного, или лучше сказать – до обидного неравномерно. Одному человеку день и ночь выпадают какие-нибудь радости. Хоть большие, хоть маленькие, а все– радости. Другой же, дожив до старости, может считать, что самым большим счастьем в его жизни было то, что он ни разу не погорел и, бог милостив, не попал под трамвай… Впрочем, всем известно, что человек до некоторой степени сам кузнец своего счастья».
Такие и всякие другие мысли о счастье приходили в голову бригадиру шлифовального цеха Анфисе Петровне Седых в тот день, который показался ей самым счастливым в ее жизни. А предстояли дни еще более счастливые и потому ее пятидесятилетнее сердце, как никогда, молодо билось в груди.
До сих пор у Анфисы Петровны жизнь шла день за днем, честно, тихо, обыкновенно. Она работала хорошо, выполняла норму на сто пятьдесят процентов, но всегда находился кто-нибудь из ее же бригады, кто выполнял на двести или даже на двести пятьдесят.
– Это правильно, так и должно быть, – говорила Анфиса Петровна.
У нее никогда не бывало брака в работе; она не ссорилась и не ругалась с начальником цеха, с мастером, с товарищами. Учила молодых терпеливо и спокойно. Результаты ее ученья были видны, а сама она оставалась незаметной. Иногда бывало так, что придет в цех новая работница и через три дня ее уже знает весь завод: то ли уж очень бойка, то ли приметна белозубой улыбкой и глазами по плошке. И даже кто-нибудь из начальства спросит между прочим:
– Это что у вас, новенькая, что ли?
Анфиса Петровна работала на заводе двадцать пять лет и об ней никогда никто из начальства не спрашивал. Зато шлифовщицы не представляли себе цех без тети Фисы. С ней можно было посоветоваться по работе и в обеденный перерыв рассказать самое заветное:
– Мы с ним… Он у меня… Я ему…
Анфиса Петровна помогала у станка, и выслушивала сердечные тайны, и смотрела на женщин, которые от любви и радости расцветали, одни, как маленькие фиалки, другие, как пышные астры. Сама она не помнила себя ни фиалкой, ни астрой. Она и замуж вышла много лет тому назад не потому, что Гриша как-то особенно ее полюбил, а потому, что ему посоветовали.
– Женись на Фисе, она тихая, приличная.
И вот настал день, когда она почувствовала себя счастливой, необходимой, заметной и отмеченной всеобщим вниманием. Было это так.
Начальник цеха подошел к ней и сказал:
– Тетя Фиса, пляши! – И при этом у него был такой вид, что, если бы Анфиса Петровна согласилась плясать, он тоже непременно лихо притопнул бы. Вот тут, прямо в цехе, нарочно перед самыми молоденькими пересмешницами.
– А я и сроду-то не плясала, – ответила Анфиса Петровна и вопросительно поглядела – какая такая радость у него за душой?
– Начальство решило справить твой двадцатипятилетний юбилей!
– Ой…
– Вот то-то. Ты, конечно, не очень заносись, есть еще пять человек юбиляров, кроме тебя, но на всю-то нашу заводскую трехтысячную армию – ты себе представляешь? Шесть человек перед фронтом, по ним, по шестерым, – ррравняйсь! Тут тебе и музыка и цветы! Не исключена возможность, что и подарки.
Начальник цеха искренне радовался, тем более что сам он собирался говорить о своем бригадире, Анфисе Петровне Седых, в конце года. А тут сама дирекция позаботилась. Еще лучше.
Новость о юбилее в одну минуту облетела цех. Никто не завидовал. Пожилые работницы говорили:
– Значит, и наш праздник не далеко.
А молодые, которым и в голову не приходило, что им когда-нибудь исполнится пятьдесят лет, радовались просто потому, что любили тетю Фису.
Анфисе Петровне, и правда, было впору плясать. таким теплом повеяло на нее от этой новости, от этой заботы. До конца смены и потом дома, весь вечер, она представляла себе, как все это было… Наверно, директор вызвал к себе председателя завкома и сказал: «Не позабыл, дорогой товарищ? В этом году исполняется двадцать пять лет, как наша Анфиса Петровна работает на заводе. Необходимо отметить. В клубе, перед всем коллективом. И чтоб музыка и цветы…» А предзавкома ответил: «Я уж и то целую неделю ломаю голову, какой бы подарок подарить».
«Милые вы мои, да никакого мне подарка не надо, – растроганно думала Анфиса Петровна. – За одну такую честь, за доброе ваше внимание я бы еще двадцать пять проработала, кабы силы хватило…»
И она представляла себе, как грянет самодеятельный оркестр, в котором ее старик уже десять лет играет на балалайке, как ее вызовут к столу президиума… Да! В чем ей выйти? В шерстяном синем или в кофточке с юбкой? А может быть, для такого торжества купить бордовое платье, как у Стеши? Ну вот, выйдет она на сцену, даже предположим, в бордовом платье, а что она скажет людям?… И каждый раз, как она об этом думала, она чувствовала себя, как спеленатая – не двинуть ни рукой, ни ногой.
– Скажу – спасибо! Других-то слов от волненья и не подберешь, – советовалась она со своим Гришей.
А тот, сдвинув очки на лоб, говорил:
– Нет, надо подобрать чего-нибудь поинтереснее.
Она думала – чтобы такое поинтереснее, и снова представляла себе все с самого начала, как директор вызвал председателя завкома и сказал…
В то утро директор действительно вызвал к себе председателя завкома и сказал:
