причесанными, редко — умытыми, обычно — с всклокоченной бородой, пропахшими пылью, изможденными тяжестью доспехов и жарой…» Внешний вид рыцарей был, мягко говоря, сдержан. «Если какой постоянный брат в силу должности или из чувства гордыни возжелает красивого или лучшего, пусть за такое желание он непременно получит самое дешевое…» Они походили друг на друга, как настоящие братья. У каждого — три боевых коня (магистр мог за особые заслуги даровать четвертого). Никаких золотых стремян и удил, скромные, но удобные доспехи. К ним предъявлялись особые требования — солнце на востоке палит нещадно, стало быть, броня нужна легкая и одновременно надежная. «Она состояла из нескольких компонентов, — читаем в одном из исследований. — Корпус защищала кольчуга до колен, под которую надевали стеганую куртку — оплечье. Поверх кольчуги, как уже говорилось, надевались белая котта и плащ. На голову рыцарь перед боем надевал большой шлем с забралом или легкий шлем без бармицы. Последний пользовался большей популярностью, часто дополняясь кольчужным капюшоном, под который надевалась кожаная набивная шапочка. В отличие от рыцарей, сержанты носили на голове широкополые железные шапки — прообраз современных касок. Ноги рыцаря защищали кольчужные чулки. Средства обороны дополнялись большим треугольным щитом. Наступательное вооружение тамплиера регламентировалось уставом. Всякий рыцарь должен был иметь длинный обоюдоострый меч. Конному воину полагались копье и палица. На походе употреблялись три ножа: боевой кинжал, нож для хлеба и нож с узким лезвием, что позволяло использовать его в качестве шила. Рыцарь перевозил свои пожитки в двух мешках: один — для белья, а другой — для доспехов. Большую часть походного груза вез оруженосец, который не следовал за своим сеньором, а ехал впереди него, чтобы тот мог держать слугу в поле своего зрения. Для ночевки в полевых условиях у рыцаря имелась небольшая палатка».
Одеяло, которым он укрывался по ночам, не должно было содержать натуральной шерсти — во имя заботы о невинных агнецах, как гласил устав.
В общем, все получилось почти так, как и предполагал Святой Бернар. «Они выступают и являются по знаку своего командира; они носят одеяние, выдаваемое им, не стремясь ни к другим одеждам, ни к иной пище. Они остерегаются любого излишества в еде или одеждах, желая только необходимого. Они живут все вместе, без женщин и детей. И чтобы всего было достаточно в их ангельском совершенстве, все они живут под одним кровом, не имея ничего, что было бы их собственным, объединенные в почитании Бога своим уставом.
Среди них не найдут ни ленивых, ни праздных; когда они не на службе (что случается лишь изредка) или не заняты вкушением хлеба своего, воздавая благодарение Небесам, они занимаются починкой своих одежд или оружия, разорванных или искромсанных; или же они делают то, что их магистр им прикажет, или то, на что указывают им нужды их Дома. Ни один из них не является нижестоящим; они почитают наилучшего, а не самого знатного; между собой ведут себя учтиво и следуют заповеди Христа, помогая друг другу.
Дерзкие речи, ненужные поступки, неумеренный смех, жалобы и ропот, если они замечены, не остаются безнаказанными. Они ненавидят шахматы и кости; им отвратительна охота; они не находят обычного удовольствия в смешной погоне за птицами. Они избегают мимов, фокусников и жонглеров и питают отвращение к ним, к песням легкомысленным и глупым…»
Всякое общение с женщиной считалось преступным — «ибо, как известно, враг рода человеческого многих сбил с пути истинного с помощью женщин…» Женатые рыцари в Орден допускались, но не имели права носить белых одеяний. После смерти их имущество отходило братьям — вдова удовольствовалась лишь пенсией. Разумеется, жить в поместье, оставшемся от мужа, она не могла, дабы не искушать новых хозяев…
Осуждалось даже желание сына поцеловать мать. Исключение составляла лишь одна дама, и любовь к ней воодушевляла храмовников в минуты тягот и опасностей. Это была Дева Мария. «…Утренние часы Богоматери должны в Доме читаться первыми… поскольку Матерь Божья положила начало нашему ордену, и в ней и в Ее чести, если Богу угодно, пребудет конец наших жизней и конец нашего Ордена, когда Богу будет угодно, чтобы таковой конец настал…» — согласитесь, строки из орденского устава проникнуты какой-то совсем невоенной поэзией…
Го д воздержания и смирения — и вот уже два брата отводят будущего рыцаря в особую комнату при церкви. Церемония — строгая, никаких излишеств. Вступающий трижды просил хлеб, воду и одеяние Дома. Потом его два раза подвергали строжайшему допросу. Клятва на Евангелии — и те же вопросы задавались в последний раз. Теперь путей к отступлению не было. Новому рыцарю оставалось произнести обеты и поцеловать командора за радушный прием — пока капеллан читал Ecce quam bonum. Посторонние на церемонию не допускались, допрос новобранца был сродни церковной исповеди — только так можно было узнать о нем истинную правду. Пройдет немного времени — и тайну, которой тамплиеры окружали прием в Орден, поставят им в вину. А пока… Пока командор повелевает новому рыцарю сесть у себя в ногах. Звучат первые наставления: «Дорогой брат, Господь вас привел к исполнению вашего желания и поместил вас в сие прекрасное общество, каковым является рыцарство ордена Храма, а посему вы должны очень остерегаться, чтобы не совершить ничего, из-за чего вам придется его потерять, от чего храни вас Бог…»
После этого нового тамплиера приглашали в трапезную, где отныне ему «…вместо невежественных жестов следует испрашивать тихо, не возбуждая всеобщего внимания… со всяческим смирением и почтительной покорностью, как говорит Апостол: Вкушай хлеб твой в молчании, и псалмопевец должен вас вдохновить, когда он говорит: Положил я печать на уста мои, решил не согрешать языком, запечатал свои уста, дабы не сказать ничего дурного». Трапезную (ее тамплиеры называли палатами) все та же Марион Мелвиль увидела так: она «была просторным залом с изогнутым сводом, поддерживаемым колоннами. Стены увешивались военными трофеями, коими тамплиеры украшали и свои церкви: мечи, шлемы с золотыми и серебряными узорами, разрисованные щиты, золоченые кольчуги, захваченные у врага. Оруженосцы расставляли вдоль стен столы и перед обедом покрывали их скатертями из холста; пришедшие первыми усаживались спиной к стене, прочие — лицом. Особые места были отведены только для магистра и капеллана монастыря. Плиты пола посыпали тростником, как во всех замках, и, несмотря на запрещение тамплиерам охотиться, не было недостатка в собаках, лежащих под столами, которым, как и кошкам, не разрешалось давать остатки еды, предназначенные для бедных».
Как и братья-госпитальеры, милостыню в виде остатков еды храмовники раздавали щедро. Кроме того, рядом с рыцарями каждый день трапезничали четверо бедняков, получая пищу наравне с ним. Их число увеличивалось до пяти, если за столом сидел сам магистр. Пайка погибшего брата сорок дней отдавалась неимущим. «А еще в Доме было отдано распоряжение, чтобы братья, когда их обносят мясом и сыром, отрезали себе кусок таким образом, дабы и им было достаточно и — насколько возможно — кусок оставался красивым и целым, — рассказывает Иоанн из Вюрцбурга. — И сие было установлено, дабы кусок выглядел поприличнее, чтобы можно было отдать его какому-либо застенчивому бедняку, а бедняку было пристойнее принять его…» Каждый мог предложить часть своей порции соседям, «которые находятся рядом с ним на расстоянии не более его протянутой руки; и всегда тот, у которого самое лучшее, должен предложить тому, у кого самое худшее». Что ж, братство — не просто слово. А если покинет его рыцарь без дозволения — должен будет стать у входа и, преклоняя колени пред каждым, день и ночь молить о милосердии. Лишь тогда попечитель о бедных сообщит капитулу, о судьбе брата-отступника… С обнаженным торсом, с веревкой вокруг шеи явится он перед собранием. И лишь после покаяния, возможно, получит назад орденскую одежду…
Одну из подобных историй сохранили древние хроники. «Брат Пон де Гюзан покинул Дом в Провансе и женился, а по истечении некоторого времени его жена умерла, и он попросился заново вступить в Дом. Братья ему сказали, что он был их братом и что не может вернуться в Дом, не покаявшись сначала. И Пон де Гюзан ответил, что он никогда не приносил ни обета, ни обещания, а на самом деле он ехал в Святую Землю и захворал на корабле, и попросил быть принятым в Орден, и на него набросили плащ, как если бы он был мертв; но впоследствии он жил как брат и стал туркополом монастыря. А потом он решил, что его ничто не удерживает в ордене Храма, и снял свой плащ, и вернул все, что должен, следуя обычаям, и ничего не унес, а теперь он хотел бы быть братом.
Братья ответили, что он должен считаться братом по церковному праву, как если бы он принес обет и обещание, потому что прожил так долго в нашем Доме. И он был приведен к покаянию в год и день, и выполнил свое покаяние, и вернулся в Дом…»
