битва, в своем тигле выплавившая сербское национальное самосознание в его известном всей последующей истории виде. О ней сложено столько легенд, спето столько песен, написано столько стихов — а ведь именно их воспринимал от рождения каждый сербский ребенок, — что под этими напластованиями грозит исчезнуть и то немногое из наследия подлинных исторических свидетельств, что дошло до нас.
Ниспровергатели «мифа о Косово» вовсю пользуются этим, утверждая, что нам и доныне неизвестно даже самое главное: победой, как гласит ряд исторических документов, или поражением, как то утвердила в национальном сознании сербов легенда, окончилась битва. Да и в сербском стане, продолжают они, не было единства, его раздирали противоречия и соперничество вождей, что относится и к зятьям самого князя Лазаря. В хронике инока Пахомия, повествующей о событиях на Косовом поле, есть такой эпизод: накануне дня битвы князь Лазарь просит подать ему золотой кубок с вином и, подняв его, говорит о трех воеводах, готовых предать его и перейти на сторону турок, называя их имена. Нетрудно увидеть здесь реминисценции Тайной Вечери, что придает грядущей гибели Лазаря на поле боя черты мученичества за веру. В еще большей мере отсвет такого мученичества озаряет его последний завет, последнее наставление сербам:
«Царствие земное скоропреходяще, но Царствие Небесное вечно».
Но на Западе никогда не считали князя Лазаря и его воинов мучениками за христианскую веру, а потому не особенно интересовались всей этой историей, довольствуясь слухами. Видимо, опираясь на них, французский хронист Филипп Мезьер написал о полном разгроме турецкого султана где-то в районе Албании, что весьма мало соотносилось с реальной картиной событий. Очевидно, за доказательства разгрома турецкого войска было принято известие о гибели султана Мурада, убитого Милошем Обиличем, — одним из тех воевод, которых князь Лазарь несправедливо подозревал в измене.
Правда, о победе в далматинский город Трогир сообщил и союзник Лазаря, боснийский король Твартко I, торопясь приписать ее себе. Первое же письменное сообщение о битве на Косовом поле было сделано через 12 дней после нее одним русским монахом, находившимся неподалеку от Константинополя. Он сообщил о гибели султана Мурада, но ничего не писал о победе или поражении. Вряд ли этой разноголосице стоит удивляться: последствия таких событий проявляются не на следующий день, даже если они и проявляются очень быстро. Так было и в данном случае; и то, что сербы потерпели сокрушительное поражение, потеряв и свое — одно время самое могущественное на Балканах — королевство, и независимость, ясно хотя бы из того факта, что по достижении совершеннолетия сыном князя Лазаря, Стефаном, что произошло уже после битвы на Косовом поле, он как вассал должен был явиться со своим войском в Стамбул, на службу к сыну Мурада, султану Баязиду.
Так что в главном, как это чаще всего и бывает с масштабными преданиями такого рода, легенда говорила правду, даже в самом простом ее смысле как достоверности. Но и в высшем смысле — как сообщения о некой сокровенной сути события — она тоже говорила правду, давая ключ к той малопонятной западному сознанию загадке, какой является священная память о проигранной битве или войне. Память о Косово печаловалась о мертвых и разгроме и славила духовную готовность выйти на бой в условиях, когда на реальную, земную победу рассчитывать и не приходится, и весь смысл сражения в том-то и заключается, чтобы передать грядущим поколениям священный огонь не сломленного духа — богатство абсолютно реальное, а не туманный мистический символ.
В русской традиции ближайшую аналогию являет, пожалуй, Евпатий Коловрат, после полного разгрома Рязани поспешивший вслед за батыевым войском, чтобы пасть в заведомо безнадежном и, с точки зрения прагматиков, совершенно бессмысленном бою. Но вот хан Батый, в реализме и прагматизме которого вряд ли можно сомневаться, похоже, понял высший духовный смысл поединка. И, как знать, воздавая почести павшему воину, о чем повествует легенда, не ощутил ли он впервые дуновение той силы, что явит себя на Куликовом поле *.
Без понимания этой стороны событий лета 1389 года невозможно понять и смысл событий весны — лета 1999 года, когда небольшая и уже десять лет терзаемая страна решилась бросить вызов мощнейшей в мире военной машине НАТО.
Что же до событий 1389 года, то епископ Николай Велимирович, сравнивая их с падением Константинополя, подчеркивает, что, несмотря на бесспорную катастрофичность последнего для восточно- христианского мира, в высшем смысле его нельзя сравнивать с битвой на Косовом поле. Потому что здесь была именно битва, а византийцы, не вполне справедливо утверждает Велимирович, отсиживались за стенами, надеясь на чудо, а когда первые турецкие отряды проникли в город, и армию, и горожан охватила паника, при которой не могло быть и речи о каком-либо активном сопротивлении. Не то на Косовом поле. «Как умершие бывают убраны в новые и дорогие одежды, так в лучшие свои платья оделась армия сербов. Блистательное шествие со всех границ империи двигалась, овеянное честью и славой, на Косово поле. Осененная хоругвями и иконами своих семейных святых [923] с песнями и кликами, с песнями и радостью армия устремилась к месту ее казни.
Разве это не напоминает нам первые группы христиан, которые точно так же шли под меч, или на костер, или на арену с дикими зверями?…» [924].
Добавлю: а разве это не напоминает нам, современникам и почти очевидцам Косово-99 [925], поющие и танцующие толпы людей со знаком мишени на сердце, собиравшиеся в ночи бомбардировок на площадях и мостах? Вот ведь к каким глубинам восходит этот казавшийся многим столь странным и вызывавший насмешки — увы, даже и в России — тип поведения. Действительно, Сербия — это Косово, это память о Косово, без которой нация станет другой, о чем и напомнил Слободан Милошевич 24 апреля 1987 года в своей речи на Косовом поле, которую теперь столь часто вменяют ему в вину даже и отечественные политологи, усматривая в ней призыв к войне и едва ли не источник всех нынешних бед, обрушившихся на сербов.
«Прежде всего хочу сказать вам, товарищи, что вы останетесь здесь. Это ваша страна, это ваши дома, ваши поля и сады, ваши воспоминания. И вы не покинете ваши земли лишь потому, что жизнь здесь тяжела, потому что вас гнетут несправедливость и унижение. Такая слабость никогда не была присуща сербам и черногорцам… Вы останетесь здесь — как во имя предков, так и во имя потомков… Югославия не существует без Косово! Югославия и Сербия не намерены отдавать Косово».
Что же здесь предосудительного? Называлась проблема — реальная и очень острая, глава страны брал на себя обязательства сохранить ее целостность, а неалбанскому меньшинству обещал, как и требовалось от него по долгу, защиту от произвола и насилия — причем здесь война? О войне в это время заговорили совсем в другом месте — там, откуда она спустя 12 лет и пришла. «Нью-Йорк Таймс» 1 ноября 1987 года поместила большую статью об этническом насилии в Косово, куда откровеннее и резче, чем Милошевич, рассказав о погромах, которым уже тогда подвергались здесь сербы. Албанцы не скрывали и своей дальней цели — создания Великой Албании: «Этнические албанцы, — писала газета, — являются самым быстро растущим сегментом населения в Югославии, и вскоре они могут занять третье место после сербов и хорватов. Цель албанских националистов, как заявил один из них в интервью, заключается в том, чтобы этническая Албания включала в себя западную Македонию, южную Черногорию, части южной Сербии, Косово и собственно Албанию. Это включало бы в себя солидные части республик, ныне составляющих южную половину Югославии. Основной плацдарм для столкновений — область под названием Косово, высокое плато, окруженное горами, по размеру меньше, чем штат Нью-Джерси. Этнические албанцы составляют более 85 процентов населения края в 1,7 миллиона человек. Остальные — сербы и черногорцы. С непрекращающимся бегством славян из охваченного насилием Косово, провинция становится тем, чего и добивались албанские националисты в течение последних лет [926], а именно: этнически чистой албанской областью [927]… Нынешний уровень насилия, как сказал журналист из Косово, растет, перекрывая рекорды прошедших семи лет».
За исключением небольших неточностей [928], нарисованная картина была достаточно полной, как и верным был прогноз. Показательно слово «плацдарм», да и инициаторами тотальной этнической чистки предстают вовсе не сербы. Так имел ли право Милошевич в этих условиях действовать иначе, нежели он действовал? «Нью-Йорк Таймс» образца 1999 года, ставшая одним из рупоров натовской пропаганды, считает, что сербы все равно не имели права сопротивляться, а журнал «Ньюсуик» от 5 апреля 1999 года назвал Милошевича «громилой албанцев», тем самым подтвердив принципиальную установку клуба избранных, отождествляемого с международным сообществом, на селекцию народов и дозированное наделение их правами, в зависимости от степени их лояльности к «клубу»
