строгим и даже пристрастно-мстительным. Трагедия же современной России состоит в том, что она оказалась раздираемой двумя противоположными и несовместимыми стремлениями.
Интересы национальной безопасности все более настойчиво требуют от нее «державного» формата поведения: масштаб угроз, с которыми она столкнулась, не позволяет совладать с ними иначе, нежели в таком формате, мобилизуя свою хотя и пошатнувшуюся, но все еще достаточно большую, в том числе и военную силу. А также — что особенно важно — соответствующие психологические стереотипы поведения. Однако за недопущением «рецидивов державности» [1372] бдительно следит Совет Европы. По всем признакам он, как и Запад в целом, твердо намерен пресекать любые попытки России усидеть на двух стульях: традиционной державности и перестроечно-постперестроечного «вхождения в цивилизованное сообщество», которое — признаем и это — тоже имеет немало сторонников в самой России. Последнее, то есть «вхождение», может даже считаться фундаментальным идеологическим самообоснованием новой России; ради такого «вхождения» крушился Союз, разрывалась историческая память, осуществлялась вивисекторская «ломка стереотипов», о которой достаточно подробно говорилось выше. Наследуя Ельцину, Путин, разумеется, принял и эту часть наследства — причем вполне добровольно.
Разумеется, ослабленная, растерявшая союзников, увязшая в долгах Россия и не может пойти на резкий пересмотр этого главного догмата последних 15 лет, на котором уже выросло целое поколение. Однако хочет ли она этого и хочет ли этого ее новый президент? На сегодняшний день риторика его, с участившимися нападками на «имперскость» и «империю», не позволяет утверждать этого с полной определенностью. А такая двойственность не может не оказывать воздействия на весь ход событий в Чечне.
Еще в январе 2000 года, накануне исторической сессии ПАСЕ, открывшейся 27 числа, В. Путин на встрече с делегацией ПАСЕ поддержал идею лорда Рассела-Джонстона о желательности присутствия международных наблюдателей в Чечне.
Рассел-Джонстон пояснил, что речь идет не о военных наблюдателях. В состав такой группы должны войти журналисты, представители правозащитных организаций, Евросоюза и ОБСЕ. Что это могло означать для армии, действующей в условиях чеченского ада [1373], догадаться нетрудно. Стоит ли напоминать, под каким жестким контролем держали прессу натовские военные во время войны в Заливе? Ну, а о «представителях правозащитных организаций» там вообще никто не слыхал. И как тут не вспомнить генерала Халеда: «Если уж приходится воевать, бери в союзники сверхдержаву».
Россия сама лишила себя этого статуса и теперь пожинала плоды; особенно же горькие плоды пожинала ее армия, лишенная свободы действий, необходимой при решении задач того масштаба, которые стояли перед ней.
Депутатов ПАСЕ не убедили заверения Игоря Иванова, в своем выступлении на сессии особо подчеркнувшего, что «Россия, по существу, защищает сейчас общие границы Европы от варварского нашествия международного терроризма, который последовательно и настойчиво выстраивает ось своего влияния: Афганистан — Центральная Азия — Кавказ — Балканы». Нельзя не признать, что в контексте действий Запада на Балканах, обеспечивших триумф террористической ОАК, стратегических целей США, заявленных ими еще во время присутствия ОКСВ в Афганистане, визитов Ахмадова и Вачагаева, соответственно, в Париж и Лондон [1374], дружественной переписки Воллебэка и Масхадова, этот архаический евроцентристский тезис звучал даже комично. Разумеется, Европа осталась при своем мнении. И хотя в январе полномочия России в Совете Европы еще не были приостановлены [1375], заключение юридического комитета, представленное депутатом от ФРГ Рудольфом Биндигом, было очень суровым. Оно гласило, в частности:
«…Масштаб российского военного вмешательства в Чечне не может быть оправдан как чистая антитеррористическая операция. Комитет, полностью осуждая террористические акты и попрание прав человека и международных гуманитарных законов, совершенных чеченскими бойцами, осуждает максимально жестким образом непропорциональное использование силы российскими федеральными войсками» [1376].
Как видим, даже осуждение оказалось дозировано не в пользу России. И тем большее удивление вызывает позиция МИДа, озвученная дипломатом, пожелавшим остаться неизвестным. Суть ее сводилась все к тем же иррациональным иллюзиям дружественного [1377] взаимопонимания с Европой; безосновательно утверждалось, что все, кто побывал на Северном Кавказе с Расселом Джонстоном, «вернулись оттуда другими людьми». Но самое главное — утверждалось, что Москве, по окончании военных действий, понадобится сотрудничество с ПАСЕ, чтобы привести территорию Чечни «к евростандартам».
Иными словами, в традиции, восходящей к Козыреву и Шеварднадзе, упорно отбрасывалась, вопреки вполне откровенным заявлениям политических лидеров западных стран, даже сама мысль о том, что Запад может преследовать свои и далеко не совпадающие с национальными интересами России цели. И что для достижения этих целей он сначала постарается «привести к евростандартам» саму Россию, а прежде всего — ее армию.
Впрочем, опыт эпохи Шеварднадзе-Козырева показал, что в очень высоких эшелонах российской власти достаточно людей, готовых вполне сознательно и добровольно сотрудничать с Западом именно в обуздании того, что они именуют традиционной российской имперскостью. Рыхлая, пронизанная коррупцией кланово-корпоративная структура политической жизни России, сложившаяся за последние 10 лет, несомненно, обеспечивала каналы едва ли не прямого отрицательного вмешательства этих сил в ход военных действий — буде воля к тому существовала. А она, судя по развитию событий после «Охоты на волков», существовала.
В конце декабря командующий Объединенной группировкой войск в Северо-Кавказском регионе генерал-полковник Виктор Казанцев бодро объявил: «…Это уже агония. Бандиты прекрасно понимают, что остановить Российскую армию им не удастся. Через какие-то две — максимум три недели мы планируем взять под контроль весь горный район Чечни… В настоящее время мы уже постепенно передаем освобожденные районы представителям МВД, ФСБ, органам прокуратуры, судам». Правда, сказано это было еще до «благочестивого» рождественского перемирия, так дорого обошедшегося Российской армии. Но ведь не могли же сами по себе события тех дней так круто изменить ход операции, чтобы перевести ее в формат окопной войны. А между тем, по словам генерала Шаманова, именно о таком формате можно было говорить уже в конце января и даже раньше — уже под Грозным. В этом, в частности, он видит существенную разницу между Афганистаном и Чечней, полагая, что в Чечне армия столкнулась с гораздо более серьезным испытанием.
«В Чечне мы столкнулись с многотысячной, превосходно вооруженной и оснащенной армией наемников и местных боевиков. В Чечне мы штурмуем города и высокогорные села, превращенные в громадные укрепрайоны. В Афганистане этого не было. В Чечне была окопная война…»
Почему и как произошла такая потеря темпа, как и то, почему в решающие моменты — как в случае завершения «Охоты на волков» под Гехи-Чу — не хватало войск, никто из военачальников не объясняет, лишь констатируя этот факт. Однако при панорамном обзоре хроники боевых действий второй половины января-февраля бросается в глаза сочетание поразительно дерзких и одновременно умелых операций российских войск с не менее поразительными промедлениями, торможениями; а начиная с марта — и с множащимися нападениями на российские войсковые колонны и все выше поднимающейся волной терактов. Она уже накрыла всю Чечню и даже вышла за ее пределы.
8 февраля 2000 года исполняющий обязанности президента Владимир Путин заявил, что в антитеррористической операции в Чечне произошел перелом. Помощник главы государства Сергей Ястржембский также заявил, что активная общевойсковая операция сменяется действиями сил МВД.
В тот же день крупное бандформирование напало на спецпоезд федеральных сил в районе города Аргун — боевики подбили локомотив. У направленного на помощь второго спецпоезда боевики тоже повредили локомотив. В результате длительного боя, в котором принимали участие военные
