эту цепь насилия.
Почему? Сегодня, в общем, не составляет большого труда ответить на этот вопрос: повсюду в СССР к власти шла капитализирующаяся номенклатура в союзе с криминально-теневым подпольем. В национальных республиках ее становление неизбежно обретало форму этнократии, и кровь первых жертв погромов была частью той цены, которую страна начинала платить за столь желанный ей капиталистический поворот. «Мафия — это вооруженная буржуазия», — услышала я от одной политэмигрантки-колумбийки во время своего пребывания на Кубе; и теперь сходный сценарий начинал разворачиваться на Кавказе. С той только разницей, что советская специфика неизбежно предполагала особо высокую роль участия спецслужб в этом процессе.
Тогда-то, в Баку и Сумгаите, я впервые и достаточно близко — как говорится, в «полевых условиях» — познакомилась и с технологией сгонов [189], и с организацией погромов, которые потом, летом 1989 года, увидела в Ферганской долине. И уже тогда, на основании этого страшного опыта, опираясь на почасовую хронику событий и свидетельства многочисленных жертв и очевидцев, я сделала до сих пор остающийся для меня никем не опровергнутым вывод: массовый погром, с большой кровью и леденящими душу сценами насилия [190], всегда не спонтанен, а организован. За ним всегда кроются достаточно мощные политические силы, использующие его как эффективный способ приведения в действие оружия особого рода — оружия межэтнических конфликтов. В таких масштабах и на таком обширном пространстве, как в распадающемся [191] Советском Союзе оно, похоже, не задействовалось еще нигде — кроме, примерно в то же время, в Югославии.
Известной аналогией могут быть разве что события 1947 года в Индии, однако различия и социально-политического, и культурного контекста делают ее весьма приблизительной. Особенно несопоставимы начальные стадии: ведь так называемые «межнациональные конфликты» в СССР развернулись в достаточно стабильном, упорядоченном обществе и в условиях вполне приличного достатка, а также — что немаловажно — достаточно высокого уровня образованности подавляющей части населения. Чтобы из той тяжеловесной статики, которая отличала эпоху пресловутого «застоя», мгновенно перейти к острой динамике, следовало применить весьма сильнодействующие средства, и они были найдены.
Это, в первую очередь, широкое и сознательное привлечение к проведению погромных акций уголовников — причем из разряда тех, кого именуют «отморозками»; в их задачи входит пустить первую кровь, причем способами, которые должны заставить массы людей оцепенеть от ужаса. Так было в Сумгаите, Фергане, Оше, а позже, во время грузино-абхазской войны, Шеварднадзе, по сути, узаконит использование уголовников в качестве ударной силы государства.
Широко применяются наркотики — для формирования возбужденных погромных толп и для привлечения в них молодежи, почти подростков [192].
Повсеместно эти толпы вооружались загодя изготовленными орудиями насилия [193], и эти массовые заказы кем-то же оплачивались! В немалой мере финансирование погромов происходило из теневых источников, и эти же теневые структуры присваивали немалые ресурсы вследствие операций сгона, при которых изгоняемым [194] предлагали оформлять фальшивые документы о продаже ими имущества; позже это имущество просто экспроприировали. По советским масштабам то были весьма немалые деньги [195]; из этого-то грязного и кровавого источника финансировались не только погромы, но и, есть основания полагать, оплачивались труды идеологов и тех, кто давал информационное прикрытие, поднимая крик о каждой жертве милиции [196] среди погромщиков. И в то время как последние делали свою работу, националистическая интеллигенция не менее усердно трудилась на своем поприще, выковывая новые исторические мифы о чьих-то первородных правах и вырабатывая лозунги, которыми можно было бы привлечь широкие слои населения, совершенно непричастные к погромам, но, напротив, движимые самыми благородными чувствами: патриотизмом, оскорбленностью за извращение национальной истории и негодованием по поводу насилий, учиненных над соплеменниками.
Между тем страдания беженцев и жертв погромов, и без того тяжкие, а зачастую ужасные, становятся предметом специфической пропагандистской разработки: фабрикуются соответствующие видеокассеты, распускаются, нередко специально сочиненные, жуткие слухи — например, о ведрах с отрезанными детскими ушками или отрубленными ручками, которые я сама слышала и в Ферганской долине, и на Кавказе [197]. И вот на этом этапе уже можно говорить о разогреве ситуации до стадии межэтнического конфликта, с реальной перспективой перерастания его в вооруженный, то есть в войну.
Дальнейшее его протекание, затихнет ли он или все-таки разовьется в войну, зависит от множества условий, из которых главное — это общая геополитическая ситуация конфликтного региона и, особенно, сила государства, наличие у него воли погасить конфликт в самом зародыше. Разумеется, в обезволенном, распадающемся государстве конфликт неизбежно разрастается даже без внешнего подталкивания; в случае же наличия такового — а именно так обстояло дело в гибнущем Союзе — его амплитуда увеличивается еще больше, а сам он становится дополнительным фактором дестабилизации ситуации во всей стране в целом. На определенном этапе в него, в той или иной форме, уже открыто втягиваются внешние силы, происходит его интернационализация, и он, в конечном счете, как один из элементов входит в общий процесс реструктуризации огромного пространства в нашем случае Срединной Евразии.
Именно такова динамика армяно-азербайджанского конфликта, в котором ярко и масштабно обозначились все описанные стадии и который стал первым в цепи аналогичных, переходящих в войны конфликтов на территории СССР, создал прецедент, а в немалой мере послужил и детонатором общего взрыва. При этом, если пальма первенства в использовании акций уголовного террора для решения этнотерриториальных проблем принадлежит Азербайджану [198], то Армения зато была застрельщицей процесса превращения остро развивающегося конфликта в инструмент прямой атаки на Союз как таковой и его демонтажа.
Этот тезис, несомненно, требует комментария, ибо за 12 миновавших с тех пор лет подросло поколение тогдашних детей; а для этого поколения и Сумгаит, и все последовавшее за ним — «преданья старины глубокой», к тому же преданья о событиях, случившихся в совсем другой, не их стране. Уловить связь между теми, совсем недавними и такими далекими событиями и «железным кольцом вокруг шеи России» для этого поколения мудрено; и уж тем более невозможно представить, какой острой травмой для общественного, еще инерционно державного сознания стал тот факт, что первый толчок к разрушению державы пришел из Армении. Ведь ее привыкли считать традиционно русоцентричной, и это, в целом, соответствовало основной исторической тенденции, однако не отражало всей сложности вопроса.
Но именно другую его сторону проницательно исследовал молодой русский философ [199] Владимир Эрн. Именно он, почти одновременно с Сергеем Сазоновым, министром иностранных дел Российской Империи, в 1916 году представившим Совету министров Докладную записку по армянскому вопросу, которая исходила из концепции ничем не омраченного русско-армянского союза, отобразил иной аспект проблемы в своем — к сожалению, забытом и с должным вниманием не прочитанном — очерке «Автономная Армения» [200].
Рассматривая вынашивавшийся частью армянской интеллигенции проект не включения турецкой Армении в состав Российской Империи [201], а предоставления ей особого автономного статуса, Эрн пришел к выводу, что этот довольно коварный замысел выражал затаенное желание части армянской интеллигенции увеличить свою независимость от России, не теряя, однако, возможности в случае необходимости защититься ее силой. При этом весьма мало задумывались о том, сколь разрушительными для самой русской спасительной силы могут оказаться подобные игры, и руководствовались отнюдь не интересами жертв жестокого геноцида.
«Конечно, не этим несчастным нужна «автономия», — писал Эрн. — Если их перестанут грабить, насиловать, жечь и уничтожать в самом буквальном, физическом смысле слова, — то это предел их желания. «Автономия» нужна для тех, кто не довольствуется сравнительно очень широкими правами, которыми пользуются русские армяне. Армяне имеют в России: безусловную свободу вероисповедания, совершенную церковную автономию, преподавание в школах на своем родном языке и полное политическое равенство с коренным русским населением. Приверженцы «автономии» не довольствуются и этим. В таком
