случае они хотят больше прав, чем те, коими пользуется в русском государстве само русское население».
Именно такая тенденция заявила о себе в карабахском движении, когда реальная, но частная проблема в ряду многих, с которыми сталкивалось огромное многонациональное государство, стала поводом и предлогом для раскачивания антиимперских и антирусских настроений. Именно карабахское движение дало толчок формированию национальных Народных фронтов, для которых — в период, когда они еще рассматривали вариант сохранения, в той или иной форме, Союза, — стало характерным требование бульших прав для титульной нации, нежели те, которыми пользовались все остальные, и прежде всего русские, сразу ставшие олицетворением «имперского зла». Ничто не могло быть более разрушительным для целого. Как писал Эрн, «стремление к такому плюсу, которым не обладает все население Империи, является по замыслу своему антигосударственным и сепаратистским… Рост и развитие новых государственных форм должны быть делом всероссийским и общероссийским, проходить через коренное население России к окраинам, а не наоборот».
К сожалению, тогдашнее руководство СССР не только ничего не делало, чтобы воспрепятствовать деятельности грубо этнократичных и, стало быть, по определению антидемократичных Народных фронтов, но, напротив, поощряло ее причем не только на авансцене, но и за кулисами. Сегодня материалы, свидетельствующие о связях «героев» борьбы за национальную независимость [202] с госбезопасностью, пестовавшей их в своих многозначных целях, появились в открытой печати; они никем не опровергнуты, но в обществе вызвали отклик небольшой — процесс уже состоялся, и сегодня мы имеет дело с его результатами. И на пути к этим результатам огромное место принадлежало Законам о языках, триумфально принятым в 1989 году практически во всех союзных республиках и утверждавшим исключительные права языков «титульных наций». Так закладывались мины будущих конфликтов.
В Армении же чистота эксперимента усугублялась тем, что в этой, самой мононациональной из всех республик бывшего СССР, не было, соответственно, и почвы для реальных противоречий между русскоязычными и, если можно так выразиться, «титульноязычными» [203] , и гонения на русский язык осуществлялись, так сказать, из принципа. Газета «Голос Армении», характеризуя ситуацию, писала 29 марта 1991 года: «…«Гоненье на язык», — так, перефразируя слова Грибоедова, можно, очевидно, определить отношение к русскому языку, сложившееся в последнее время в нашей республике… Все чаще раздаются возмущенные голоса иных депутатов: зачем у нас столько памятников русским писателям?»
И в другом месте: «…Мерилом патриотических чувств становится степень неприятия всего русского: то есть чем больше я ненавижу русский язык, русские книги, русские передачи, русские газеты и т. д., тем больший я патриот» [204].
Была ликвидирована русская редакция в ведущем государственном издательстве республики, да и первый политически окрашенный акт вандализма в отношении памятника Пушкину был совершен в Армении; почти одновременно был снесен памятник Чехову.
А по обретении независимости нигде, даже в Прибалтике, русские школы не закрывались столь массово и безусловно, как в Армении [205].
В эту общую тенденцию оказался вписан и Карабахский конфликт; а беженцы, счет которым уже шел на сотни тысяч, жертвы погромов, которых были уже сотни, позволяли относить их также [206] на счет «империи», Москвы, России, обманувшей армян, бросившей их на растерзание «туркам» и т. д. и т. п.
Между тем реальному турецкому фактору еще только предстояло вступить в игру, однако позже и притом в форме далеко не столь примитивной, как это живописали идеологи карабахского движения, бередившие больную память о геноциде 1915 года и одновременно усиленно разрыхлявшие СССР [207]. И как бы ни показался неприятен такой вывод иным из моих армянских друзей, исследовательская объективность заставляет констатировать: в тот период Армения и НКАО, оседлав перестроечную риторику, сознательно выбрали вектор разрушения своих связей с Союзом, видя себя в будущем фаворитами Запада.
Ни Армения, ни НКАО не участвовали в референдуме 17 марта 1991 года по вопросу о сохранении Союза. Впрочем, уже 20 сентября 1990 года Левон Тер-Петросян [208] обратился к Ельцину с требованием о выводе союзных войск из НКАО, мотивируя это тем, что Советская армия используется здесь Союзным центром и Азербайджаном в качестве репрессивного органа. Само это пренебрежение Союзом, выразившееся в выборе адресата [209], говорило о многом. А словечко «оккупанты», обращенное к советским солдатам и офицерам, я сама слышала из уст карабахских детей. Разумеется, оно было вложено взрослыми, и эти взрослые в вопросе требований о выводе союзных войск опережали даже Прибалтику. Этого, кстати, и не скрывают тогдашние лидеры армянского общественного мнения. Так, поэтесса Сильва Капутикян уже в 1995 году напомнила — без сожалений и даже, похоже, с гордостью, — что в Армении лидеры «призывали к выходу из Союза чуть ли не первыми из всех других республик» [210].
И, надо заметить, в общей враждебности к СССР и Советской армии лидеры АОДа [211] и азербайджанского Народного фронта сходились настолько, что армянская печать соглашалась даже микшировать факты, касающиеся погромов армянских сел, таким образом, чтобы единственным виновником их представал «общий враг», то есть Союз.
Так, 8 мая 1991 года «Республика Армения» опубликовала интервью с лидером азербайджанского движения «Мусават» Ниязи Ибрагимовым, весьма выразительно подтверждающее это сходство позиций. Ибрагимов, в целом, согласился с данной Левоном Тер-Петросяном квалификацией событий в селах Геташен и Мартунашен [212] как «государственного терроризма» не более, не менее. Что же до прямых насилий именно азербайджанцев над армянами, то их с общего согласия тоже отнесли на счет «империи», — в лице азербайджанского президента Аяза Муталибова, свержения которого добивался Народный фронт.
Свой голос подал и «третий участник» — московский КРИК [213], тогда же выступивший с заявлением, в котором говорилось, в частности: «Ответственность за новое чудовищное преступление против армянского народа несет государственное руководство СССР», будто бы предпринявшее эти действия с целью насильственного удержания Армении в составе СССР. [214]
«Хор» был услышан, и войска выведены, что стало прологом уже к настоящей войне в Нагорном Карабахе. Но прежде, нежели перейти к ней самой, следует хотя бы вкратце напомнить предысторию вопроса, суть рокового «спора о Карабахе».
Разумеется, нет смысла уходить в дебри казуистики и тонуть в океане аргументов, посредством которых каждая из сторон стремилась доказать свое «исконное» право на него. Однако, в общем, можно считать доказанным древнеармянское принадлежание Карабаха [215] еще, по крайней мере, с V века н. э.; об этом пишут не только армянские историки, но и С.М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен». Вместе с тем исторически достоверно и то, что активное заселение территории тюрками также шло уже, по крайней мере, с XII века. Но для понимания существа вопроса в интересующем нас контексте последних войн ХХ века как инструментов самого масштабного за последние 300 лет реструктурирования Хартленда гораздо важнее другое. А именно: то, что еще в 387 году Великая Армения, утратив самостоятельность, частично была поделена на сферы влияния между Византией и Сасанидской Персией, причем Арцах оказался в сфере Персии, а затем, с IX века, перешел под арабское владычество.
Иными словами, здесь на протяжении почти целого тысячелетия проходил стыковочный шов крупных империй [216], что программировало его общую нестабильность и статусную неопределенность. Равно как и неустойчивость ориентации, естественную при такой зависимости от мощных протагонистов истории. Эта специфика задала, если можно так выразиться, алгоритм всех последующих событий.
Период довольно высокой, более чем вековой стабильности наступил здесь после 1813 года, когда близ села Гюлистан [217] был подписан Гюлистанский мирный договор
