лицо у него было какое-то другое.
Мой отец на работе сидел за столом, что-то подписывал или говорил по телефону. Что можно было рассказать о такой работе?
Единственно, о чем он мог рассказать (и действительно рассказывал несколько раз) – о том, как водил по своему цеху Косыгина и как встречал на вокзале Хрущева.
– Косыгин – он же сам текстильщик! – горячо говорил отец и странно улыбался.
А про Хрущева он рассказывал так:
– Встречали его в шестьдесят третьем на Курском вокзале, из Пицунды. Дождь идет, мы стоим, мокнем. Человек пятьдесят. Зонтики не все взяли. Я вообще-то не думал, что меня пошлют от Краснопресненского района. Директор заболел, парторг заболел. А я что, молодой инженер. Он выходит из поезда, лицо такое... Руку всем пожал, правда.
Я в этих его рассказах ничего не понимал. Но все равно почему-то было интересно.
Когда он входил в наш двор в строгом костюме, в галстуке, сердце замирало от мучительной неловкости. В нашем дворе был только один человек, который ходил на работу в таком виде – мой папа.
Бабки у подъезда еще издали кричали ему:
– Вечер добрый, Симон Львович!
Он кивал и улыбался. А они еще долго смотрели ему вслед.
...Но особенно я не любил его машину.
Как-то раз отец предложил отвезти меня до школы.
Я не знал, что ему ответить.
– Стесняешься, что ли? – спросил он довольно резко.
– Не в этом дело. Тут идти-то два шага...
– Стесняешься, – недовольно-утвердительно сказал он. Хлопнул дверью и уехал, предварительно быстро поцеловав меня.
Больше он этого никогда не предлагал.
Машина увозила его рано утром, когда я еще спал. А привозила поздно вечером.
– Так есть у него машина или нет? – спрашивал Колупаев. – Небось не одна. Ему небось две положены.
– Не знаю, – угрюмо отвечал я. – Он меня на них не возит.
– Не возит, или ты сам не желаешь? – ставил вопрос ребром Колупаев.
– Пошел к черту! – орал я. – Какое тебе дело?
Тогда Колупаев строго и внушительно давал мне пендаля и говорил:
– Ты, Лева, на меня не кричи. Хоть у тебя отец и директор, я не посмотрю, понял?
– Я же ее видел! – горячился Сурен. – Зачем ты врешь?
– Да я не вру! – чуть не плакал я. – Я не езжу с ним, и все! Откуда же мне знать?
Почему-то я ненавидел разговоры об этой машине.
Мне почему-то казалось, что если я признаю сам факт ее существования, случится что-то непоправимое.
Но однажды, в субботу, темно-зеленый автомобиль все-таки медленно въехал в наш двор.
Он даже весело бибикнул – явно для меня.
Все замолкли. Наступила тишина.
«Москвич» стоял возле подъезда. Папа о чем-то разговаривал с шофером.
Я знал, что это случится. Была суббота. Отец вернулся домой не поздно. Не так поздно, как всегда.
Он вышел из машины и внимательно посмотрел на меня.
– Привет! – сказал он. – Выигрываешь? Или проигрываешь?
– Ничья, – сказал я тихо и оглянулся. Все ребята стояли за моей спиной, бросив мяч.
– А покататься можно? – вдруг спросил кто-то.
– Можно, Николай Иваныч? – весело спросил отец у шофера.
Тот лениво улыбнулся:
– А почему ж нельзя! Давайте, только залезайте не все сразу. По одному.
Отец молча кивнул и пошел к подъезду.
В машину набилось человек шесть.
– А ты чего же? – удивился Николай Иваныч. – Залезай, Лева, чего стоишь?
Я помотал головой.
– Залезай, Лева! Хватит придуриваться! – заорал кто-то.
Но я опять отказался. Совершенно ненужные слезы душили меня. И я постеснялся, что их заметят.
И вообще, что-то мешало мне влезть в эту машину вместе со всеми.
Дверь наконец захлопнулась, машина медленно тронулась с места, и я просто проводил глазами зеленый автомобиль.
Он медленно поехал по Большевистской улице, повернул на Заморенова.
Во дворе стало совсем тихо. Я остался один. По-прежнему орало чье-то радио, хорошо пахло нагретым асфальтом, в спину толкался слабый ветерок. Никто, по-моему, не обратил внимания на это происшествие.
Из окна на меня смотрела мама.
Я еще немного постоял и просто пошел домой.
БУБЛИЧКИ
Мы переехали на новую квартиру.
Мы уже переехали, а рядом все еще кипела стройка. В воздухе висела строительная пыль и стоял грохот. По рельсам ездил огромный кран. Вместо соседнего дома – огромная яма, а рядом – штабеля бетонных плит с железными ушками, чтобы привязывать к крану и поднимать. Все это было хорошо видно из нашего окна.
Мама все время говорила, что боится – а вдруг кран возьмет и упадет.
– Но ведь бывают же такие случаи! – заявляла она папе.
– Бывают, конечно! – как-то непонятно отвечал он.
– Ну и что же нам делать? – спрашивала она его с вызовом.
– Эвакуироваться! – разводил папа руками.
Стройка начиналась рано. Прямо перед нашим окном часиков в семь уже начинали кричать трудолюбивые рабочие.
– Ужас какой-то! – хваталась мама за голову. Она шла на кухню варить яйцо папе и кашу мне. Своими глазами я однажды видел, как крановщик смотрел в это время на маму, а мама на крановщика.
– Ну что вы смотрите? – с вызовом спросила мама. – Взрослый человек, а смотрите. Яйца вареного не видели? Или женщины? Ишь, уставился.
– Мама! – испугался я. – Зачем ты с ним разговариваешь? Он же тебя не слышит!
– Все он прекрасно слышит. Вернее, не слышит, а понимает.
Тогда я тоже начинал пристально смотреть на крановщика. Он сидел в кабинке и действительно посматривал на нас свысока, двигая огромными рычагами.
Смотреть из окна на стройку было ужасно интересно. В огромной яме, как муравьи, шевелились люди в касках. Снизу вверх кран осторожно и мягко тянул какое-то глупое корыто. По деревянным конструкциям переползали ужасно смелые люди.
Новый дом, разинув многочисленные рты и уши, глазел на окружающий мир.
По вечерам он светился под яркими электрическими фонарями и чем-то лязгал внутри. Снопами разноцветных искр рассыпалась электросварка. Рычали грузовики. Весело переговаривались люди. В ночном небе было светло как днем.
– Господи! – говорила мама. – Когда же это кончится-то все?
Но оно все не кончалось и не кончалось.
Дома у нас тоже шла кипучая деятельность. Папа и мама все время двигали мебель. Мама никак не могла решить, как ей стоять.
