– Вот и я о том же! – запричитала мама. – Ты попробуй! Попробуй, Лева! А потом уже говори.
Папа вытер лицо полотенцем и спросил:
– А как, например, он к тебе пристает? Что он делает?
– Бьет! – изо всех сил заорал я, и тут же начал непроизвольно, совершенно не нарочно рыдать. Я пытался остановить себя, потому что было очень стыдно, но не мог.
Конечно, Ямочкин меня не бил! Конечно, не бил! Но он делал хуже! Гораздо хуже!
Все это я попытался объяснить папе сквозь жуткие хрипы и стоны, и наконец он меня понял.
Он посмотрел на маму.
Мама сидела за столом с совершенно серым лицом.
– Сима, я не знаю, что делать! Просто не знаю! – горестно прошептала она.
Папа вдруг тихо сказал:
– Я знаю.
Он выволок меня в прихожую и стал надевать на меня, как на маленького, ботинки:
– Пошли, – сказал он тихо.
Я испугался и послушно завязал шнурки.
Папа вышел на улицу и почему-то побежал впереди меня. Мы быстро дошли до школы, и он спросил через плечо:
– Где он?
– Кто? – не понял я.
– Твой Ямочкин!
– Не знаю. А зачем он тебе, пап?
– Поговорить! – крикнул папа.
Я хотел взять его за руку и увести от греха, как вдруг из школьных ворот прямо на нас вышел Ямочкин, и по моему лицу папа понял. Это он! Мой Ямочкин.
Помню, что солнце тихо и мягко садилось на далекие крыши. Папа по-прежнему бежал впереди, волоча за ухо несчастного Ямочкина, тот противно скулил от страха и боли, а я плелся сзади и не знал, что делать – то ли радоваться нашей общей победе над врагом, то ли спасать Ямочкина, которому папа в эти минуты был способен открутить ухо вообще навсегда.
Тут откуда-то вдруг появилась еще и мама. Сначала она жутко испугалась, потом стала что-то горячо доказывать вконец обалдевшему Ямочкину, потом с трудом оторвала папину руку от огромного, прозрачным огнем горевшего уха, и мой мучитель пробежал мимо меня, пряча в ладонях розовое и пушистое лицо.
Никакого облегчения после этого я не почувствовал. Напротив, в школе стало еще тяжелее.
Ямочкин, правда, перестал ко мне подходить. Стали подходить его знакомые из пятого и шестого класса и ласково говорить о том, что доносчику по-любому смерть.
После Нового года я твердо попросил отца перевести меня в другую школу, что он и сделал буквально в течение недели.
При этом у нас состоялся такой разговор.
– Могу тебя перевести в нашу подшефную школу, – как-то задумчиво сказал он. – В тридцать вторую.
– В какую еще тридцать вторую? – неохотно спросил я.
– На Метростроевской, – терпеливо объяснил он. – Французская спецшкола, очень хорошая. Наша фабрика совсем рядом, мы над ними шефствуем, ремонт им делаем, лингафонный кабинет купили. В общем, отцы-благодетели, – засмеялся он. – Ну, так положено. Каждая фабрика шефствует над какой-то школой. Я буду к тебе заходить. Там тебя уж точно никто не тронет. Далеко, конечно, ездить будет, но утром я тебя смогу иногда на машине отвозить. Идет?
– Нет, не идет, – сказал я.
– Почему это? – удивился папа.
– Не хочу французский учить, – ответил я и отвернулся.
– Понятно, – сказал он. – Странный ты, Лева, ей-богу. Сдачи дать не можешь, а упрямый как черт.
Папа правильно меня понял. Я не хотел учиться в школе, где, как мне казалось, каждый будет на меня показывать пальцем – директорский сынок!
В результате папа перевел меня в школу рядом с Тишинским рынком. Около Белорусского вокзала. И я стал каждый день ездить туда на троллейбусе.
После той дурацкой истории вдруг выяснилось, что папа решил взяться за меня всерьез.
– Спортом надо заниматься! – коротко объяснил он мне свою педагогическую позицию. – Будем тебя в секцию записывать! Понял?
– А в какую секцию? – спросил я.
– Даже не знаю... – задумчиво сказал папа. – Староват ты уже для спорта, Лева!
– В каком это смысле? – неприятно удивился я.
– В прямом! – сказал папа и засмеялся.
Сначала мы поехали на двадцать третьем трамвае на Стадион юных пионеров.
Там мы долго шли через футбольное поле к манежу.
Внутри манежа мне понравилось. Там было светло, просторно, гулко и работали гимнасты. Мальчик висел на брусьях, в аккуратных белых чешках, в аккуратных белых лосинах, весь мускулистый и напряженный.
Мальчику было, наверное, лет восемь.
Другие такие же мальчики летали над козлом, отжимались по сто раз и хохотали в углу на матах.
Пахло здесь как-то тревожно.
Я сразу понял, что меня не возьмут.
– Понимаете, – взволнованно сказал папа, – я тоже когда-то занимался гимнастикой. У меня второй мужской
разряд был. В пятьдесят втором году. Я на соревнованиях выступал.
– Очень хорошо, – спокойно сказал тренер. – А мальчик где-нибудь занимался?
– Он долго болел, – сказал папа, опять волнуясь.
– Ничего не могу сделать, – сухо ответил тренер. И вдруг заорал: – Акопов! Я к тебе обращаюсь! Хватит ваньку валять!
Мне сразу расхотелось к нему в секцию.
Тренер вновь вежливо повернулся к нам.
– Ничего не могу сделать, – сказал он спокойно и веско. – У меня ребята уже разрядники. Для новичка он совсем слабоват. Попробуйте в акробатику.
– А что? – обрадовался папа. – Может, и правда, в акробатику?
– Вон они занимаются, – показал тренер рукой.
В дальнем углу шесть человек выстраивали пирамиду. Один растопырил колени, ему на каждое колено встало по толстенькой девушке, а на каждой девушке повисло по одному маленькому мальчику.
– Пойдем, пап! – попросил я тихо.
– Ты куда все-таки хочешь? – спросил он меня на улице.
– Никуда! – честно сказал я.
– Может, легкая атлетика? – с надеждой спросил папа. – Тут, говорят, легкая атлетика сильная. Прыжки с шестом. Бег с барьерами. Спортивная ходьба.
– Я в футбол хочу, – тихо попросил я.
– Это не спорт, – поморщился папа. – Просто беготня. Ты не сможешь, у тебя печень слабая. Тебе организм надо укреплять. Надо что-то другое.
Он взял меня за руку, как маленького, и повел прочь.
В мае мама безо всякого предупреждения привела меня на Шмитовский проезд, в общежитие института физкультуры.
Там, в маленьком спортзале возле боксерского ринга сидел старый человек со сломанным носом.
– Какой год? – резко спросил он меня.
