обижать, словом, делать что-нибудь такое, чтобы она перестала ко мне приставать.
Я вдруг понял, что она ко мне не пристает.
Что это такая детская любовь-игра, которой мне почему-то почти не стыдно – ведь я уже большой, а она совсем еще маленькая!
Рая задавала мне какие-то вопросы, я на них отвечал, и это было каждый вечер, и каждый вечер я садился на траву, и мы говорили. Конечно, я старался, чтобы она больше не приближалась ко мне так близко – но и она стала делать это более бережно, она брала меня за руку, трепала меня за волосы, а главное – все время болтала, так что мне некогда было сосредоточиться.
Однажды она попросила меня взять ее на руки и отнести домой, хотя бы до калитки.
Она посмотрела на меня такими широко открытыми глазами, что я вдруг понял – не смогу отказать.
Я зажмурился, с бьющимся сердцем крепко прижал ее к себе и сделал шаг над травой. Поскользнулся и чуть не упал, а потом осторожно поставил ее возле калитки.
Рая засмеялась и захлопнула калитку перед моим носом.
Все лицо у меня горело. Но почему-то опять не было стыдно. Даже дедушки и бабушки, которые сидели напротив на завалинке и все видели, просто улыбались и ничего не говорили. Никто из них не сказал мне ничего плохого.
Только одна бабушка засмеялась и назвала меня женихом.
Но, честно говоря, я и сам чувствовал себя женихом. Я взял свою банку и помчался домой, подпрыгивая на ходу.
Я даже испытал облегчение, когда на следующий день вместо Раи молоко мне вынес какой-то парень, по виду старше меня на год. Его звали Витька, это был двоюродный брат.
У него тоже был велосипед. Кроме того, у него оказался велосипедный насос, который был мне давно необходим, потому что переднее колесо уже спустило.
С этого момента начались совсем счастливые легкие дни.
Мы бесконечно гоняли на велосипедах по окрестным полям, не разбирая дороги, не боясь заблудиться.
Вечером я подъезжал за молоком к их дому и с замиранием сердца смотрел в сад – вдруг она снова выйдет?
С другой стороны, мне этого совсем не хотелось, все-таки задним числом проснулся странный стыд, но стыд этот тоже был сладким и нежным, как ее прикосновение.
И она не выходила.
Но самое главное, с тех пор как стал самостоятельно брать в этом волшебном доме молоко, я вдруг перестал бояться. Я совсем не боялся поселка. Не боялся вечера. Не боялся сумерек и дальних огоньков. Не боялся, что к нам в дом залезут.
И только одного мне по-прежнему сильно не хватало – игры.
Витька предложил вечером сходить в кино на японский фильм «Гений дзюдо». Фильм был страшный, это я знал заранее. Страшными были все японские фильмы. Видно, такая уж это была страна.
При этом страх в них каким-то образом переплетался со смехом.
Так было и на этот раз. Любой кадр вызывал в зале жуткий гогот. Хотя на первый взгляд не происходило ничего смешного.
На экране падал снег, и по засыпанной снегом дороге семенила девочка, ростом с Раю.
Эта девочка была вся завернута, как в детские пеленки, в какую-то материю. И шла она по каменистой дороге на огромных деревянных каблуках, покачиваясь и с трудом сохраняя равновесие. От того, что она была завернута в пеленки и от того, что шла на высоких деревянных каблуках, походка у нее была совершенно клоунская, а то, что она семенила куда-то по делу с совершенно серьезным видом, было вдвойне смешно.
Некоторые люди начали сползать с кресел.
Витька хватался за живот и кричал: «Не могу».
Особенно потрясла меня сцена, в которой герой – Санзюро – целую ночь сидит перед домом своего Учителя, ухватившись за какую-то корягу. Пруд был настолько мокрый, грязный, холодный, что я прямо в кинозале стал по-настоящему замерзать.
– Витька, тебе не холодно? – спросил я шепотом.
– Нет! – шепотом ответил он.
– Я тебя сейчас погрею! – огрызнулся на нас какой-то мужик, который сидел впереди с женщиной.
Все опять заржали, только теперь я уже не понимал, что происходит – смеются ли люди над кино или над нами с Витькой.
После первой же боевой сцены в зале воцарилась мертвая тишина.
Это совершенно не походило на неправдоподобную мельтешню из нынешних китайских фильмов или на кровавую мочиловку из фильмов американских.
На экране работали настоящие бойцы.
Они тихо скользили по узким японским помещениям, делая странные пассы руками. Грохот тел, падающих на татами, заставлял меня крупно вздрагивать. Это было настолько правдоподобно, что я даже в какой-то момент перестал верить, что это – кино.
Мужики затихли, а женщины стали скучать, грызть семечки и тихо переговариваться.
Я же к концу фильма совершенно провалился в экран. Ветер, шевелящий ветки сакуры, заснеженная гора, звероподобные лица диких каратэк, благородные лица учеников школы дзюдо, их схватки, покорные фигуры японских женщин с их чайными церемониями, длинные молчаливые сцены, где бойцы в кимоно сначала смешно топтались на татами, а после этого бросали друг друга так мощно и сильно, что потом долго и мучительно умирали от неизлечимой болезни, – заставили меня забыть, кто я, где я и зачем я все это смотрю.
Я вышел из клуба на подгибающихся ногах и побрел в темноте куда глаза глядят под тусклым светом одинокого фонаря.
Витька с трудом нашел меня в толпе и бережно повел в нужную сторону.
– Тебе плохо, Лева? – участливо спросил он меня. – Перепужался?
– Мне хорошо! – ответил я Витьке. – Дурак, что ли?
Витька обиделся и отпустил мою руку. Но я сказал ему чистую правду. Мне было настолько хорошо, что я просто не понимал, что вокруг происходит.
Просветленный японским гением, я тихо добрел до дома и сразу пошел спать.
Наутро, сразу после завтрака, мы с Витькой приступили к тренировкам.
Сначала мы побегали вокруг дома, потом пообливались холодной водой, а потом стали разминать рабочие плоскости на руках и ногах. Витька предложил разминать рабочие плоскости сразу друг о друга, но я благоразумно заявил, что это еще рано, и мы начали молотить по гнилым старым дровам, по стене дома, по деревьям. Потом стали лупить по ржавой бочке с дождевой водой, бочка ухала, а мы орали по-японски какие-то неразборчивые ругательства.
Вскоре выбежала тетя Катя и прогнала нас прочь.
Мы взяли велосипеды и поехали в ближний лес.
В ближнем лесу была совершенно японская погода.
Тихий ветер шевелил траву. Облака плыли куда-то на восток. Серое туманное небо обволакивало душу.
Витька сказал, что обязательно найдет в Москве секцию самбо (никакого дзюдо тогда еще не было и в помине), а я промолчал.
Ни в какую секцию я записываться не хотел. Мне было довольно того, что я
Я воображал себя человеком, который ничего не боится. С усмешкой слушал я горячие Витькины речи и немного грустным, всепонимающим взглядом разглядывал окрестности.
Жизнь, которая всегда в японском смысле висит на волоске и в сущности ничего не значит перед смертью, – эта тихая и наполненная смыслом жизнь меня вполне устраивала.
Я был готов погибнуть, но не струсить.
