неделю, на месяц, чуть ли не на год.
Это было слишком хорошо. Слишком! Значит, Колупаев врет? Значит, он каким-то образом узнал о моей тайне и хочет надо мной посмеяться? Или он хочет меня спасти?
Это была такая мучительная минута, что и теперь я вспоминаю о ней с некоторым содроганием.
Я молча смотрел на Колупаева, и он молча смотрел на меня.
Колупаев продолжал мелко подпрыгивать на морозе, гипнотизируя меня своим молчаливым взглядом.
– Какой еще склад? – наконец, спросил я хмуро и недовольно.
– Немецкий, Лева! – радостно запрыгал Колупаев. – Немецкий! Какой же еще, ексель-моксель?
Маленький экскурс в историю. Мы с Колупаевым родились в 1959 году. Казалось бы, война давно закончилась, тем более, на территории нашего города бои не шли, и следы войны давно должны были исчезнуть без следа.
Тем не менее, и в пионерских подмосковных лагерях, и в пресненских дворах то и дело возникали волнующие слухи: о гранатах, минах, закопанных пистолетах, и даже немецких автоматах-шмайсерах, подержать и потрогать которые было вожделенной мечтой каждого человека моего возраста.
Слухи эти были настолько устойчивыми и постоянными, что само по себе предположение Колупаева находилось, как говорится, в порядке вещей. Ничего фантастического в нем не было. По крайней мере, для нас с ним.
– Ну и где он, твой склад? – спросил я его после некоторой паузы.
Колупаев задумался.
– Да тут, недалеко, в общем-то, – задумчиво сказал он, перестав прыгать. – Но ты извини, Лева, я тебе этого сегодня сказать не могу.
– Я тебя понимаю, – сказал я, испытывая странное чувство одновременной любви и ненависти к этому проклятому Колупаеву.
– Не, ну ты пойми, Лева!.. – продолжал молоть языком Колупаев, что было для меня, человека с израненной душой, уже просто невыносимо. – Ты пойми, Лева, что в таком деле нужна повышенная осторожность! А то придем – а там уже другие люди. Или не дай бог, милиция. Мы с тобой туда пойдем попозже. Не сейчас. А сейчас мы с тобой должны договориться.
– Как же ты его нашел? – спросил я его испытующе. – Сейчас же почти зима.
– Ну и что, что зима? – обрадовался Колупаев. – Ну и что? А он был не закопан, его уже откопал кто-то. Там... в одном подвале... короче, смотрю: ящик. И длинный такой, зараза. Ну, думаю, это, наверное, гроб. Гроб, наверное, выкопали, чтоб посмотреть... В общем, не знаю. Такой лежит, понимаешь, гробик, только смотрю, уже такой... приоткрытый. Ну, я это... сплюнул три раза через плечо... заглядываю: батюшки святы!
– Чего святы? – не понял я.
– Да какая разница! – опять запрыгал и заорал Колупаев. – Там автоматы, Лева! Автоматы немецкие! Немецкие! В масле! В промасленной бумаге! Как новые! Я только потрогал, – сразу все понял, сразу взял этот ящик...
– Как же ты его взял? – подозрительно спросил я. – Он же тяжелый?
– Что? – не понял Колупаев. – Да нет, не очень тяжелый. Так себе, средней тяжести. Ну, короче, взял я его и перепрятал! И сейчас он в надежном месте! Ты понял?
– Я понял, – тихо сказал я. – А когда ты мне его покажешь?
– Когда покажу? – задумался Колупаев. – Вероятно, завтра или послезавтра. Но это не точно! Все нужно продумать и организовать как следует.
– А еще кому-нибудь ты скажешь? – осторожно спросил я.
– Ты что! Только тебе, Лева! Только тебе! Мы же с тобой братья! Отцы-основатели! Ёксель- моксель.
Глазами, полными настоящих слез благодарности, я смотрел на своего друга и спасителя.
Да, дорогие читатели, Колупаев спас меня в тот морозный весенний денек, освободил от огромной тяжести, незаметно и подло накопившейся в моей душе.
Мы медленно прошлись мимо нашего дома со стороны Трехгорного вала.
Я как бы украдкой оглянулся вокруг.
Как всегда бывает во влажном морозном воздухе, от мостовой шел пар. Пар шел и от людей, забиравшихся в троллейбус номер 18, чтобы ехать к Белорусскому вокзалу. Обледеневший трамвай почти бесшумно скользил вниз по Шмитовскому проезду.
Небо было серо-голубое, и от этого голубого цвета окончательное спокойствие пролилось на мою душу.
Это был мой город. Покидать все это было нестерпимо страшно.
Но если... склад оружия все-таки есть, я сделаю это. Обязательно.
Мне стало легко, и я пошел домой.
Ночью, уже проваливаясь в сон, я вдруг резко открыл глаза и резко сел на подушку с колотящимся сердцем.
А если Колупаев все-таки что-то нашел, хотя бы один автомат или пистолет?
Ведь такие случаи бывали.
Теперь я уже окончательно запутался.
То мне безумно хотелось найти этот склад оружия, оторвать старые доски, пальцами пошелестеть старой промасленной бумагой, замирая от ужаса и восторга прикоснуться к тяжелому оружейному металлу, взвести курок...
Как взвести, куда взвести – я не знал, но это было и неважно. Все получится само, все покатится быстро и куда-то туда, где сплошная тревожная неизвестность и великие сияющие дни.
То я страшно боялся этого момента, когда Колупаев приведет меня к складу оружия. Боялся самой этой минуты. Боялся разочарования и боялся того, что вместо ожидаемого «гробика» там окажется пустота.
То я спрашивал себя, – а что я буду делать, если все окажется правдой? Что я скажу Колупаеву про хлеб и колбасу, про Киевский вокзал, про матроса и про вьетнамцев? Поверит ли он мне?
Поочередно меня терзали страхи и надежды, и я, как уже сказано было выше, перестал что-либо понимать в их бесконечном мельтешении. И только ждал назначенного дня с дрожью, переходящей в судороги.
Один раз Колупаев заставил меня целых два часа ждать на морозе. Мама долго не хотела выпускать меня, выглядывала в окно и говорила твердо:
– Никого там нет! Не вышел твой друг! Мороза испугался!
На что я продолжал упорно, со слезами твердить:
– Мама, мы договорились! Так нельзя!
Наконец она плюнула, нахлобучила шапку и вытолкнула
меня вон, на улицу, где я зря простоял два часа на углу дома, высматривая в темноте широкий шаг Колупаева.
Но на следующий день, увидев мой обозленный вид, он вдруг сказал, оглядываясь и понизив голос до тревожного шепота:
– Все, Лева! Дождался! Сегодня идем! Стемнеет, и сразу выходи...
На этот раз я ждал Колупаева недолго – минут десять, пятнадцать. Может быть, двадцать.
Мы молча заспешили куда-то вниз, по Большевистской улице, мимо старых выселенных домиков, мимо Гидрометцентра с голубыми елочками, мимо церкви с высокой колокольней, как вдруг, почти уже в темноте, не освещенной даже фонарями, Колупаев резко свернул в какой-то двор.
– Где-то здесь, Лева, – тревожно сказал он. – Вот забор, вот ящик пустой, тут это... мужики обычно сидят, выпивают, тут крест должен быть на подъезде.
На железной ржавой двери и впрямь был нарисован какой-то крестик, мелом.
– Теперь туда! – показал Колупаев, и мы неожиданно вышли сквозь какой-то забор на обрыв к Москва- реке и к Рочдельской улице, которая как всегда неожиданно возникала в этих переулках где-то там, внизу.
