ты ещё продолжаешь жить. Но это была лишь твоя кома. Твоё беспамятство!
— Но расстрига тоже видел волхва!
— А пьяному чего не привидится! Горячка белая!
— А как быть мне со всем этим? Она сказала, что пошлёт мне сына!
— Какого сына? Ты мне ещё про непорочное зачатие расскажи! Подумай, о чём говоришь. Ведея, Невзор — они вообще из далёкого прошлого. Это красивая картина, которую ты нарисовал сам себе и хочешь жить этим образом. Но так не бывает. Посмотри вокруг: все живут по-другому. И ты так живи, отбрось всё, начни всё сначала. Сейчас перед тобой совершенно белый лист. Ты не помнишь прошлого своего, у тебя только выдуманное новое, в котором ты никогда не жил. Да и смог бы ты там жить? Наверное, нет… У тебя есть я, есть дети, дом…
Двадцать лет назад Валентина приехала в Бураново с Дмитрием тогда из областной больницы. Думала, поживут немного, да утянет она его к себе на родину. Здесь-то ведь нет у него никого. Только слышать он об этом не хотел. А потом и мечта о доме переместилась на второй план, а чужая небольшая деревня вдруг стала иной, уже не отталкивала, как прежде. Долгих ухаживаний по приезде не было, с неделю и побродили по берегам сонной реки, да и расписались. Благо сельсовет свой, деревенский, — резину не тянули. Утром заявление, вечером расписали. Потом дети пошли, привыкла к Буранову, родной деревня стала, и уже никуда не тянуло.
Здесь теперь её родина. Брат приехал как-то в гости, в клуб на танцы походил, женился и остался. Митя ещё дом ему помог отремонтировать. И жили… А что ещё искать? Кто, где, кого ждёт сильно? А вот теперь, когда, почитай, половина жизни прожита… Беда эта… Митя, он сильный, вытянет, тяжело пока ему… Только когда легко-то было? Сначала, после того, как он не узнал её, ограждался от неё, не разговаривал — уйти хотела. Уехать к младшей дочери собиралась. Только дошло до неё, что дочери не примут её, не простят, что отца их больного оставила. Да и сама понимала, что надо быть рядом, а то ведь пропадёт, как и свёкор. Сам-то он молчит про отца с матерью и на кладбище не ходит. Просила его сходить на родительский день однажды, как только поженились. Сказал, что нет там никого, и запретил навсегда об этом спрашивать. А почему нет, по слухам подлинно не узнаешь. Мало ли что болтают. Но вот теперь закралась мысль в голову: а случайность ли произошла с её мужем? Отец, говорят, свою жену из могилы выкопал, огню предал, да и сам вместе с ней в огонь ушёл. Страшное что-то было в уме его, если на такое пошёл, необъяснимое. Может, тоже болен был, как сейчас её Митя? Может, у них это наследственное? Да навряд ли… Отец-то его один тогда оставался, и ждать больше некого было. На Митю похоронка пришла из армии по недоразумению штабных работников. Может, от горя отец и помешался рассудком и сотворил то, о чём люди говорят. Разве сейчас узнаешь… Митя вот говорит, что темно тут у нас и солнце тёмное, закатное. Может, он какой другой свет видел, пока без сознания лежал? Может, он и другую зарю видел, на какую его выдуманные люди всегда идут. Только спросить его об этом боязно. Опять испортить всё можно. А так со временем всё и наладится…
Леший слышал, как Валентина тяжело встала с кресла и прошла на кухню. Слышал, как мыла посуду, гремя тарелками, наливала воду в кастрюлю, что-то скоблила и чистила. И опять вдруг жалость к ней проснулась в Лешем. Из-за него ведь мучается, разговаривать даже боится, только смотрит ему в глаза, как бы понять старается. А он ведь горе ей несёт. Но только не уйдёт она никуда, ждать его будет, когда он, по её словам, на землю спустится.
Собирая в альбом выпавшие фотографии, увидел на одной, уже пожелтевшей, молодого отца с матерью. Они стояли у моторной лодки. Видно, это было весной, так как берег реки был залит водой. За спиной покойных родителей простиралась чистая луговина, а на самом горизонте был холм с двумя каменными вершинами. Это же урочище Двух Братьев, где старые скиты! «Но мне же никогда не говорил отец, что он там был с матерью. Почему? Что заставило мать поехать туда? Что они там делали? Да ещё весной? Ни ягоды, ни грибов… Не природой же любоваться?» Зачем отец возил и его туда, когда он был совсем маленький? Одну ночь всего и переночевали, не рыбачили, просидели у костра. Отец задумчивый тогда был, словно потерял что-то. Всё ходил по лугу, говорил, что покос смотрит. А что его смотреть, когда косить-то не ездили туда. В деревне бы засмеяли: что за тридевять земель косить, когда луга в Буранове под боком. Лешего осенило: неспроста всё это! И скит ведь там был, и люди жили. Только куда ушли? И зачем? Ведь никто не мешал им, живут и живут. А кто во что верит, давно никому нет до этого дела. А нет… Исчезли словно…
Всё отсюда, наверное, начинается. Может, и отец знал то, что теперь Леший знает. Вот почему просил он сына не говорить никому о том, как заблудился в лесу и как его девушка вывела. Может, оттого и не смеялся над ним, не говорил, что в трёх соснах заблудился. Только помнит Леший лицо его, когда он ему о блуждании своём рассказывал. Печальное лицо у него было. Словно вспоминал что-то. Вспоминал, но ему ничего не рассказывал. Видно, боялся. А может, кем-то и не велено было. Разве сейчас узнаешь? Хранит какие-то тайны земля там и не всем открывается…
Не зря Ведея говорила ему всегда, что ждёт, пока ума-разума Леший наберётся, ведёт его и охраняет. Только ведь мало чего понял, пока сосной по голове не получил. Тоже всё на закат смотрел, будто оттуда всё рассвета ждал. Только заря, она всегда в другой стороне, не на западе…
И опять всплыли слова Невзора о том, что мы дети заката. Действительно, идём на закат вместо того, чтобы идти на зарю и жить. Мы идём на закат умирать! Он прав! Даже в своей родной деревне Леший это теперь видит. На глазах его всё происходит…
Когда-то сильная, крепкая, деревня Бураново вымирала. Улицы заросли репьём и полынью. Непролазная грязь. Дома без палисадов, окна без штор, с закопченными стёклами, глядят в мир чёрными впадинами. Крыши домов, словно рёбра дохлой лошади на скотском погосте, обнажили голые стропила. Ещё ветер полощет, гремит кусками рубероида, будто старается привлечь внимание людей: ещё можно всё исправить, можно починить… Только нет никому до этого дела… Только никому это не нужно.
Как будто моровая язва, пьянка вселилась в деревню, накрепко вошла, как тополиный кол в болотистую землю, и сразу же пустила корни, и шишковато зацвели зеленью обрубленные сучки. Уже захочешь — не вырвешь. Сами посадили, теперь терпите и мучайтесь — на то оно и пьянство. Некоторые, у кого были средства, уехали в город или районный центр — всё какая-нибудь работа да есть. А здесь ничего нет, один ветер по голым улицам.
Зимой снег до самых окон, по улицам тропки верховые, которые не заметает. Калитки сняли, чтобы не лопатить снег. Ветру и пурге раздолье, как в поле. Вой, крути, наметай сугробы, хорони уснувших пьяниц! Ты ведь это любишь, чтоб к утру ни следа, только ровная белая гладь. Только ведь голодные собаки найдут и откопают. И тогда соберётся весь какой есть народ в деревне, поднимут, вызовут участкового да отправят в морг. И ждут из морга, глядят в немытые окна, когда же глава сельской администрации на машине у сельсовета покажется, привезёт покойника. Тут ведь и похороны, работа и праздник. Главное, есть повод — друга или подругу проводить в последний путь. Опять же могилу долбить в стылой земле — глава водки привезёт, а без водки копать навряд ли будут.
Одна дорога, пробитая трактором через снежные замёты, — это к магазину и сельсовету, благо, в одном здании. И если сверху посмотреть, к магазину, как волчьи тропы к падали, напрямую, через огороды и усадьбы, со всей деревни в одну точку эти тропы сходятся. Магазин частный, государственных теперь нет, а в частном всегда есть дешёвое пойло, разлитое в городских подвалах или гаражах.
Домов брошенных много: кто их здесь купит? Кому они нужны? Сбылись мечты вождей, что у власти когда-то стояли, жить общиной, коммуной. Сознание пришло в головы многих людей, объединяться стали самые низкие слои общества, бомжи да пьяницы. Вместе легче им стало прожить. Вот и переезжает спившаяся братия из одного дома в другой. Сначала сожгут заборы, потом стайки — всё одно скотины никто уже из них не держит, — потом полы из нежилых комнат. Ну а потом в следующий дом. И дрова готовить не надо. Да и готовить их нечем, всё уже давно пропито: и бензопила, и простая пила. Топор и то на два вот таких хозяина.
Умирает деревня, умирают люди, нравственно умирают. Раньше люди боялись собак, теперь собаки, какие остались, боятся людей. Только зазевайся — вмиг на гуляш пойдёшь. Вот они с сердитым рычанием и обегают людей. Собака, она ведь животное умное. Теперь даже свои собачьи свадьбы подальше от людей делают, в лесу или за поскотиной. Не то что им стыдно вдруг стало — жить хочется… Отбились от людей и
