своей жены на тридцать и больше лет. И никто из женщин не жалуется… Главное — это сделать женщину счастливой…
— Вы женаты? — неожиданно для самой себя спросила я.
— Гм, гм, как сказать… — смутился он. — Я расписан с одной женщиной… Когда я пришел с войны и приехал в Москву, мне было так одиноко, а тут она. Кто-то ей внушил, что все грузины богатые люди… В общем, когда выяснилось, что я не как все грузины… Мы с ней не живем как муж и жена. Уже два года…
— Значит, когда я вам нравилась, вы еще жили с ней?
Он сверкнул на меня очками и снова отвернулся к окну.
— Это нельзя было назвать жизнью… Мы с утра до вечера скандалили…
— Почему же вы от нее не ушли тогда? — наивно спросила я.
— Это не так просто. Я боялся сделать ее несчастной…
— А сделать счастливой вы уже не надеялись? — спросила я и почувствовала себя учительницей, а его — учеником.
Он промолчал. Только щеки его побагровели настолько, что это стало заметно даже при тусклом свете пятнадцатисвечовой лампочки.
— А сейчас вы обитаете у нее? — спросила я и сама удивилась своей безжалостности.
— Нет, нет, что вы… — Он и сам не заметил, как сказал мне «вы». — Я снимаю комнатку тут недалеко на Сретенке, в Селиверстовом переулке, у одной милой старушки. У нее внучатый племянник работает на рафинадном заводе и приносит ей бракованный сахар…
— Как это — бракованный? — рассеянно спросила я, потому что мне показалось, что дверь моей квартиры тихонько шевельнулась. Словно бы она была слегка приоткрыта, и вдруг кто-то изнутри бесшумно прикрыл ее поплотнее.
— Бракованный — это значит или загрязненный, или поломанный в крошку, или промокший…
— Зачем же он вашей старушке? — спросила я, не отрываясь от двери. Дмитрий Владимирович с тревогой посмотрел в направлении моего взгляда и спросил почему-то шепотом:
— Что-то случилось?
— Да нет, ерунда, — тряхнула головой я. — Мне показалось, что моя дверь шевельнулась. Ну так зачем же ей грязный сахар?
— Она ставит на нем бражку. Потом, недели через две, ночью затыкает все щели и замочные скважины старыми тряпками и гонит самогонку.
— А потом? — спросила я.
— Потом она ее тихо пьет.
— Весело же вам живется, — сказала я.
— Да нет, пьяной я ее ни разу не видел. Обычно она запирается и тихонько шуршит у себя, как мышка в норке… Вполне безвредная старушка…
Он мне рассказывал забавные истории из жизни своей хозяйки, а я стояла, смотрела, как шевелятся его непривычно голые губы, и думала, что судьба могла бы быть и пощедрее ко мне. Неужели, думала я, мне придется поцеловать эти губы, которые, в общем-то, ничего, вполне нормальные губы, только, может быть, чуть тонковаты…
Для меня этот момент был очень важен. Если я не могла себе представить, как я поцелую какого-то человека, то ни о каких отношениях между нами он не мог и мечтать.
Это всегда было для меня чем-то вроде теста на совместимость. Так оно и осталось. Больше того — всякое увлечение с моей стороны, не говоря уже о большом и сильном чувстве, начинается с невинного и чаще всего подсознательного желания поцеловать кого-то в губы.
Почему, думала я, глядя на Дмитрия Владимировича, у пожилых мужчин всегда тонковатые губы? А у мальчишек полные, сочные? Ведь если он сейчас попытается меня поцеловать… Конечно, он не осмелится, он еще не привык, что меня можно целовать и за это ему ничего не будет, если только я разрешу это сделать, конечно… А я разрешу? Нет, не сейчас. Мне нужно к нему привыкнуть. Нет, он вполне нормальный, думала я, и губы у него нормальные, только немного тонковатые, и зубы хорошие, только чуть-чуть потемневшие от курева, а так он вполне нормальный и мужественный и похож на Жерара Филиппа, если слегка прищурится. Только нужно время, чтобы к нему привыкнуть, и поэтому ни о каких поцелуях и речи пока быть не может. Потом, попозже, может быть… Да и поздно уже!
Я слегка тронула его за рукав. Он повернулся ко мне с такой готовностью, словно ожидал от меня даже не знаю чего…
— Уже поздно, — как можно мягче сказала я. В конце концов, он же не виноват, что я пока не смогла бы его поцеловать. Он очень хороший и воспитанный человек и вполне сносно говорит по-французски, и глаза у него за очками горят такой надеждой, что я обязательно его поцелую…Только попозже, когда привыкну к тому, что он уже не строгий учитель, а совсем наоборот, хотя, конечно, не стоило ему так резко меняться…
— Да, да, конечно… — заторопился он, не зная, что делать дальше. Тогда я первая протянула ему руку и удивилась тому, какая у него маленькая и мягкая ладонь.
— А почему вы усы сбрили? — вдруг спросила я.
Он сильно смутился и пробормотал что-то невразумительное:
— Случайно… Так получилось…
— И решили теперь ходить без усов? — спросила я, чувствуя, как растет во мне подозрение, что и у него так же, как и у рыжего гарпунера, существует в жизни роковая тайна. И ничего хорошего лично для меня эта тайна не предвещает.
— А почему это тебя так интересует? — насторожился он.
— Я думаю, что вы напрасно их сбрили. Вам очень шли усы. В них были влюблены все наши девчонки. Я понимаю, они могут кому-то и не нравиться…
Он еще гуще покраснел.
— Совершенно не в этом дело, — сердито сказал он. — Нет у меня никого такого, кому они могут нравиться или не нравиться. Просто я сейчас без усов. Может быть, и отпущу со временем… А пока похожу так. Между прочим, без усов борщ есть удобнее. А я очень люблю борщ.
— А если я попрошу вас снова отпустить усы?
— Странная просьба… — замялся он.
— Что же в ней странного? Просто с усами вы мне нравитесь больше, чем без усов.
— А если я попрошу чего-нибудь взамен? — со значением спросил он.
— Вы сперва мою просьбу выполните, а потом мы и вашу рассмотрим… — уклончиво сказала я и еще раз взглянула на его голые тонковатые губы. Я совершенно не была уверена, что смогу удовлетворить его просьбу.
И все-таки что-то не так с этими усами, подумала я и, как потом выяснилось, была права.
На прощание он галантно поцеловал мне руку.
Поднимаясь к своей двери, я думала, что если с этими усами у него все в порядке и у него на самом деле никого нет, то, пожалуй, со временем я смогу привыкнуть к его губам. Тем более что он отпустит усы, они скроют верхнюю губу, слегка пожелтеют от дыма и будут приятно пахнуть табаком и одеколоном, а тогда он, может быть, вернется в тот образ, в который были влюблены все девчонки нашего класса, и я буду смотреть на него прежними глазами.
Оказывается, с печальным удовлетворением думала я, и мне не удалось уберечься от чьей-то неистребимой преданности…
Услышав, как он вышел из подъезда, я вставила ключ в замочную скважину.
После смерти бабули, которая почти всегда ждала меня дома, я стала бояться входить в пустую и темную квартиру. Это не прошло и до сих пор. И не столько боюсь, как неприятно. Просто мурашки по спине пробегают… Поэтому я всегда оставляю свет в прихожей.
Горел свет и в тот вечер. И чем-то неуловимо пахло. Чем- то совершенно непонятным, но отдаленно знакомым, и еще почему-то чаем. Я замерла с одним ботиком в руке…
На мне тогда были потрясающие итальянские лакировки, которые я купила в комиссионном магазине
