«Москвича» или безбедно прожить года два, ни в чем себе не отказывая. Но ничего, кроме беспокойства и неприятностей, они мне не принесли.
Кроме того, я совершенно не знала, что мне теперь делать, как в связи с пропажей этих денег попытаться вывести его на чистую воду? А если это не он взял деньги и его совесть чиста, то как я буду выглядеть перед ним? Возникает естественный вопрос: откуда у меня эти деньги?
И не только он меня может об этом спросить. Татьяна, у которой я стреляла постоянно по полсотни или по сотне, имея тридцать тысяч в картонке, тоже вправе задать мне этот вопрос. Ни ему, ни Татьяне объяснить их происхождение я не смогу.
Можно было бы наплести что-то про фамильные бриллианты, но тогда Татьяна спросит, почему она их до сих пор не видела в нашей семье? Глупости все это.
Что значит — не он взял? Тогда кто? Татьяна? У меня никого, кроме нее и заказчиц, в доме не было. Заказчицы взять не могли. Кому придет в голову заглядывать в обувную картонку в прихожей?
Но и делать вид, что ничего не случилось, тоже было плохо. Он мог догадаться, что деньги эти незаконные и поэтому я не признаюсь в том, что они вообще существовали.
Я зябко передернула плечами. От такого предположения у меня по спине на затылок побежали мурашки. Закрыв коробку, я поставила ее на прежнее место, сняла пальто, переобулась и тяжело, как бабушка, шаркая шлепанцами по паркету, пошла варить кофе.
На кухне я вспомнила, что в левой колонке старинного буфета, на верхней полочке за чашками, лежит непочатая шоколадка «Экстра», которая специально хранилась у меня на такие вот горькие моменты жизни, когда ничем другим подсластить ее уже невозможно.
Кофе я сварила очень крепкий, какой уже давно не пила, плеснула в него ложку «Шартреза» и, отхлебнув крошечный глоточек восхитительно горького и ароматного напитка, закусила маленькой долечкой шоколада и запила глотком нарзана, который специально берегла для кофе. Так пить его научила меня бабушка.
Вспомнив ее, я стала невольно думать о том, как она бы поступила на моем месте. В результате долгих размышлений я пришла к неутешительному выводу, что бабушка на моем месте оказаться не могла, потому что у нее были высокие нравственные принципы и четкие представления о том, что такое хорошо и что такое плохо.
А что, если сказать, что это чужие деньги, которые мне дали на хранение? — внезапно пришло мне в голову Ну и что изменится? — тут же возразила я самой себе. Где я возьму такого человека? И почему он хранит деньги у меня, а не в сберегательной кассе или в крайнем случае в облигациях трехпроцентного займа? Потому, что это деньги из «обща- ка»? Так, что ли, прикажете объяснять их происхождение?
И потом, а вдруг все-таки не он взял?
Как я хотела поверить в это «а вдруг»! Я бы все отдала, чтобы оно оправдалось. Пусть бы это была любая заказчица. Пусть сам Алексей тайно пришел и забрал. Я бы по этим деньгам ни разу не вздохнула. Я бы забыла о них на второй день, потому что одно дело общие деньги из ящика письменного стола, книжки и даже подстаканник и совершенно другое дело какие-то абстрактные тридцать тысяч…
Но не оправдалось. Через несколько дней упорного обоюдного молчания на эту тему я собралась стирать его светлый китайский плащ, прежде чем до весны повесить его в шкаф на хранение, и вывернула карманы, чтобы вытряхнуть табачные крошки.
В одном из карманов мое внимание привлек какой-то ярко-красный шарик, забившийся в самый уголок. Я взяла его в руку. Это был шерстяной катышек, который я развернула, и в руках у меня оказался крученый кусок шерстяной нитки. Той самой, которой были перевязаны обе пачки денег, пропавших из обувной картонки…
На другой день, когда он был в школе, я призвала на помощь Татьяну и собрала свои вещи, которых, к счастью, на Малой Бронной было немного. Ничего из тех вещей, которые мы приобретали вместе, я, разумеется, не взяла.
Чтобы избежать ненужных выяснений отношений, которых, к слову сказать, терпеть не могу, я ему оставила короткую записку, где объяснила, что дальнейшая наша совместная жизнь, в свете известных ему событий, невозможна и поэтому я возвращаюсь к себе домой навсегда. Уговаривать меня вернуться на Малую Бронную безнадежно, а преследовать бесполезно, так как я, в крайнем случае, чтобы уберечь себя от домогательств, обращусь в райком партии, дабы наша родная Коммунистическая партия оградила меня от преследований.
На этой приписке настояла Татьяна. Она сказала, что иным способом от него не отвяжешься. Митечка был секретарем школьной партийной организации и ужасно серьезно относился к этому общественному посту.
— А может, не будем про райком? — в последний момент засомневалась я.
— Это еще почему? — подбоченилась, точь-в-точь как ее Зинаида, Танька.
— Очень уж противно…
— А когда книги пропадают — это не противно? А подстаканник? А его бесконечное вранье? Это все приятно? Ты не знаешь этих людей. Он же от тебя не отстанет! Ты его в дверь, а он в окно залезет! И будет сосать из тебя кровь, как наук, пока не высосет до конца! Это он дома и на работе нормальный человек… Да и то только кажется нормальным. Ты же видела, во что он превращается на ипподроме. Жалкое, трясущееся существо! И ты не обязана такому отдавать свою молодую жизнь. Хорошо, что у тебя ума хватило не прописывать его к себе в квартиру…
— Что ты говоришь? Это же он сам не хотел…
— Ну и что? Ты могла бы и настоять, у тебя ума хватило бы. Или обменяли его и твою квартиру на четырехкомнатную… Вот тогда бы я на тебя посмотрела…
— А кто меня во всю эту историю втравил? Забыла? — разозлилась в конце концов я. — Он хороший, он чуткий, он щедрый, он долгожитель…
— Я ошибалась, как и все! Он удачно маскировался…
— Тогда не надо меня во всем обвинять.
— Ну прости, Мань… — Она обняла меня и потерлась щекой о мою щеку. — Я же тоже нервничаю. Я ведь чувствую свою вину. Думаешь, я бревно бесчувственное? А ключи от Тверского у него есть? — внезапно спохватилась она.
— Конечно.
— А как же мы их у него заберем? Может, припишем в записке, чтобы передал директору школы…
— Не говори чепухи. Нужно будет что-нибудь придумать…
— Давай я их у него возьму. Подстерегу у школы… Или сюда приду. Ты только напиши, чтоб он их мне отдал.
— А не побоишься?
— А чего мне бояться? Я с собой гангелину в сумочке возьму. Чуть что — сумочкой по голове.
На том мы и порешили.
Тем же вечером часов в шесть Татьяна, махнув рюмочку «Шартреза» для храбрости, отправилась на Малую Бронную.
Вернулась она часа через два и, положив ключи на кухонный стол, долго молчала. Вид у нее был испуганный. Потом она попросила еще рюмочку «Шартреза» и заговорила:
— Он плачет.
Потом она выпила еще одну рюмку и добавила:
— Он передо мной на коленях стоял. Похоже, он и вправду тебя любит, Маня.
— Мне от этого не легче, — сказала я и тоже попыталась налить себе «Шартреза», но половину пролила на клеенку — так сильно дрожали у меня руки.
Развелись мы в том же Краснопресненском суде через полгода.
Сладким ежиком я его, конечно, называла. Он брился по утрам, а к вечеру его щеки становились синими. У грузин очень быстро растет щетина.
Я его и до сих пор постоянно встречаю то на Тверском бульваре, то на Большой, то на Малой
