розовые квадраты простыней на фоне серых стен и мешанины из спутниковых тарелок и солнечных батарей. Крутится без остановки ветряной генератор, установленный каким-то местным экологически озабоченным — хер вам, а не плата за газ.
Рубин шлёпает в своих заляпанных краской кедах, втянув большую голову в воротник великоватой ему потрёпанной куртки. Иногда кто-нибудь из этих сгорбившихся ребятишек узнаёт его и показывает пальцем — вон, мол, пошёл тот мужик, что строит всякую хрень, роботов и прочее дерьмо.
— Знаешь, в чём твоя проблема? — спрашивает Рубин, когда мы, направляясь к Четвёртой улице, заходим под мост. — Ты из тех, кто всегда читает инструкции. Всё, что придумали люди, все эти технологии — они предназначены для каких-то строго определённых целей. Для того, чтобы делать то-то и то-то, всем уже понятное. Но если это
— Она не была первой. — Над нами грохочут вагоны.
— Ну да. Но она точно первая из тех, кого ты знал лично. Ну, кто умер и переписал себя в память машины. Или три-четыре года назад ты тоже потерял сон, когда то же самое сделал этот, как там его, ну, этот француз, писатель?
— Да я особо и не думал об этом. Думал — так, рекламный трюк…
— А ведь он всё ещё пишет. И самое интересное, собирается писать и дальше, разве что кто-нибудь взорвёт его сервер.
Я вздрагиваю, трясу головой:
— Но ведь это не он, ведь так? Это всего лишь программа.
— Любопытная точка зрения. Трудно сказать… Хотя, насчёт Лайзы мы узнаем это точно. Она ведь не писатель.
«Короли», в общем-то, были уже давно готовы. Только заперты в её голове, как её тело — в экзоскелете.
Агенты организовали ей контракт с серьёзной конторой и вызвали рабочую группу из Токио. Лайза заявила, что хочет редактором меня. Я сказал «нет». Макс уволок меня в свой кабинет и пообещал поджарить на медленном огне. Если я отказываюсь, то им нет никакого смысла работать в нашей студии — Ванкувер вряд ли можно назвать центром мира и агенты предпочли бы Лос-Анжелес. Для Макса это означало кучу денег, для «Аутономик Пайлот» — шанс пробиться в высшую лигу. А я даже не мог объяснить ему, почему отказываюсь. Это было слишком абсурдным, слишком личным, Лайза меня просто добивала. По крайней мере, мне так тогда казалось. Но Макс был настроен серьёзно и не оставил мне никакого выбора. Мы оба знали, что другая такая работа мне не светит, по крайней мере — в этом городе. В общем, мы вернулись к агентам и сообщили, что всё улажено, я в деле.
Агенты продемонстрировали свои белоснежные зубы.
Лайза достала ингалятор и втянула лошадиную дозу «фена».
Мне показалось, что леди из агентства всё же слегка приподняла одну из своих математически совершенных бровей. Если это и означало неодобрение, то тем оно и ограничилось. После того, как бумаги были подписаны, Лайза могла делать более или менее всё, что хочет.
А Лайза всегда знала,
Мы делали «Королей» три недели, саму запись. Я напридумывал кучу причин не появляться у Рубина — в некоторые даже сам поверил. Она всё ещё жила у него, хотя агенты были от этого не в восторге. По соображениям безопасности. Позже Рубин рассказал мне, что ему пришлось натравить на них уже своего агента, и только после этого они, вроде бы, успокоились. Я и не знал, что у него есть агент. С ним как-то легко забывается, что Рубин Старк — самая большая знаменитость из всех, кого я знаю, всяко знаменитей даже того, чего мы тогда ожидали для Лайзы. Я понимал, что мы работаем с очень перспективным материалом, но ведь никогда не знаешь заранее насколько высоко это взлетит.
Но в те часы, что мы проводили в студии, Лайза была восхитительна.
Казалось, она была рождена именно для этой формы искусства, хотя на момент её рождения ещё не существовало даже технологии, сделавшей эту форму возможной. Когда видишь подобное, невольно задумываешься — сколько тысяч, или даже миллионов феноменальных художников так и умерло в безвестности, кануло в веках. Людей, которые так и не смогли стать великими поэтами, художниками или, там, саксофонистами, но у которых был этот дар, эти импульсы в мозгу, ждущие лишь микросхем, что выпустят их наружу…
За время, что мы провели в студии, я узнал кое-что и о ней. Так, обрывки. Что родилась она в Виндзоре. Что её отец был американцем, служил в Перу и вернулся оттуда наполовину слепым и полностью свихнувшимся. Что болезнь у неё врождённая. Что все эти её потёртости от того, что она никогда не вылазит из своего экзоскелета — начинает задыхаться при одной мысли о полной беспомощности. Что она давно сидит на «фене» и её дневной дозы вполне хватило бы на футбольную команду.
Агенты притащили медиков, те привели в порядок потёртости, напылили на поликарбон микропорку, накачали витаминами, попытались посадить на диету. Но никто даже не попытался забрать у неё ингалятор.
Ещё они нагнали стилистов, визажистов, модельеров, имиджмейкеров и прочих маленьких хомячков большой рекламной компании. Лайза выносила всё это с выражением, которое при большом желании можно было почти принять за улыбку.
И все эти три недели мы с ней не разговаривали. Только чисто студийные дела. Художник — редактор. Ограниченный набор профессиональных терминов. Её воображение рисовало такие сильные и яркие образы, что ей и не нужно было как-то объяснять мне требуемый эффект. Лайза выдавала, я обрабатывал и возвращал ей, а она просто говорила «нет» или «да». Обычно это было «да». Её агенты отметили это, одобрили, похлопали Макса Белла по плечу и пригласили пообедать. А мне прибавили зарплату.
Я ведь и в самом деле профи. Дельный, внимательный, чуткий. Я решил, что больше уже не сломаюсь и старался не вспоминать о той ночи когда плакал. И ещё. Я делал лучшее из всего, что делал до сих пор, а это много что значит и само по себе.
А потом, как-то утром, около шести, после очень долгой записи — она тогда впервые выдала целиком тот таинственный котильон, что ещё называют «танцем призраков», — Лайза вдруг заговорила со мной. Один из двух парней-агентов постоянно болтался в монтажной и скалил зубы, но он куда-то ушёл, и в студии стояла мёртвая тишина, только тихий гул вентиляции откуда-то из кабинета Макса.
— Кейси, — сказала она хриплым от «фена» голосом. — Извини, что я так на тебя…
Сначала я подумал, что она говорит о записи, которую мы только что сделали. Я поднял глаза, посмотрел на неё, и тут до меня дошло, что мы остались одни. Впервые с того дня, когда записывали демо- версию.
Я совершенно не знал, что ответить. Да и что чувствую — тоже не знал.
Подпираемая своим экзоскелетом, она выглядела даже хуже чем тем вечером у Рубина. Даже сквозь всю эту штукатурку, постоянно поддерживаемую специалистами по макияжу, было видно — «фен» её доедает. Временами казалось, что сквозь лицо не особо красивого подростка просвечивают кости черепа. А я ведь и не знал сколько ей на самом деле. И не старая, и не молодая…
— Эффект наклонной плоскости, — наконец сказал я, сматывая кабель.
— Это как?
— А это природа так сообщает, что пора приводить себя в порядок. Вроде математического закона, который гласит, что настоящий приход на стимуляторе можно поймать только определённое количество раз, даже если увеличивать дозу. И в любом случае никогда не будет так же хорошо, как вначале. По крайней мере — не должно. Это недостаток всех модельных наркотиков — они слишком умные. У той дряни, что ты нюхаешь, есть такой хитрый хвостик на одной из молекул — он мешает разложившемуся адреналину превращаться в адренохром. Если бы не это — ты уже была бы шизофреничкой. У тебя, случайно, нет
