Богданова Людмила
Снег вершин
Людмила Богданова
Снег вершин
Ей было шестнадцать. Ее звали Лоиль - Снег Вершин, - она любила свое имя. То ли она скользила, как луч, то ли мозаика пола скользила под ее башмачками. Мех у щиколоток, золотой браслет у локтя и на шее - мерцание благородного орихалька: цепочка со щитом - больше на Лоили ничего не было. Да еще плащ из волос цвета высохшей соломы, но Лоиль называла их золотыми; им немного удивлялись - ни в мать, ни в отца, у тех черные. Говорили, в бабку. Лоиль никогда не видела ее, та умерла давно, даже мать помнила ее смутно. Скользя по зале, наткнулась Лоиль на укоризненный взгляд Светлой Матери, согбенной над прялкой, и подумав, что грешно кружиться вот так, без ничего, перед богиней, бросила ей на голову голубую тряпку: не подглядывай. Потом застыла перед зеркалом в гаснущем солнечном луче. Овалом выступала из колонны отполированная стальная поверхность с завитками из ниневий и повоя в вершине и изножии, точно рождалась из темного камня, и в ней чудесным образом проступали другие колонны, тьма галереи, лиловые и алые стекла витражей - и она вся, Лоиль, от темени до маленьких ножек, нагая дева с телом белым, как снег, и глазами, похожими на аквамарин. Она выгнула ногу; закинувшись, кончиками пальцев коснулась мыска, и кожа заструилась, как матовый шелк. Лоиль знала, что прекрасна.
Но пора было одеваться. Движениями легкими и напевными дотягивалась она до одежд, набросила на тело белую широкоскладчатую сорочку, под которой груди обрисовались тугими чашами и в колыхании табена круто выгнулись бедра. Бедра немного сердили ее, казались нерасцветшими, по-детски худыми, Лоиль хмурилась. И оттого обошлась не одной юбкой, а двумя. Сперва запахнула полотняную белую из блестящего жесткого льна с ломейским кружевом поднизи, а поверх бархатную бледно-зеленую, сразу делаясь круглее и крепче; потом затянула под грудью черный корсаж на шнуровке, готовая переломиться в стане, стройная, как тополек. Открыла ларец на хрустальном поставце, сплетенный из тонких орихальковых проволок, где дивным узором расцветали неведомые цветы, раковины, деревья и глядящие из чащи звери. Рядом с ларцом стоял узкогорлый кувшин из цельной стали с узорной насечкой, и в нем охапка голубых маренок. И кувшин, и ларец казались сотворенными рукой одного мастера. Давным-давно, когда Лоиль едва успела родиться, они были отбиты у кочевников; говорили, будто это работа Странников либо златокузнецов Ратанги, теперь ее секрет утрачен.
В ларце лежали золотые нити, перстни с гранеными каменьями, наручья, цепи и ожерелья; Лоиль выбрала среди них два парчовых зарукавья и нить мелкого зеленого сагьерского жемчуга, украсила им грудь и высокую шею. После длинными, подобными стилетам, булавками собрала локоны, оставив свешиваться несколько пушистых прядей - искусно, точно они выбились сами собой, - отчего сделалась особенно хорошенькой. Рядом с булавкой воткнула влажный, легкий, как туман, цветок. И, держа в вытянутых руках овальное зеркальце в костяной, похожей на морозный узор рамке, закружилась по зале, удивляясь в который раз мастерству сунских кудесников, позволивших ей видеть себя так ясно и собой восхищаться. В зеркальце отражались блестящие глаза, щеки, нежные, как абрикос, зеленые струи рясен вдоль щек и висков, цвета ярчайшей кандинской розы губы. Лоиль запела.
Звон колоколов просыпался, как горошины на стеклянное блюдо. Она уронила зеркало. И побежала каменными переходами, путаясь в юбке и не желая встретиться с кем-нибудь. Походни горели редко, скважни были темны, но она знала тут каждый поворот и каждый камень. Перед тем, как войти, она провела рукой по волосам, оправила одежду и глубоко вздохнула, что здесь нет зеркала. Стражники, как всегда, заступили ей дорогу. Лоиль произнесла условные слова, с гордостью думая, как повинуются ей эти могучие воины в пероподобных харарских доспехах и с каким восторгом глядят на нее. Под этими жгучими взглядами, расправив плечи и гордо неся голову, переплыла она в предпокой и тут запнулась. горбунья выходила из обиталища Верховной. Они едва не столкнулись. Лоиль помыслила. что не к добру уронила зеркало. Ей не хотелось встречаться с лечьцей. Та ничего не скажет, конечно, но от ее взгляда холодный ветерок пробежит по спине и долго будет зябко и противно. Лоиль же не виновата, что ей хочется быть красивой даже там, где медленно и мучительно умирает человек. Пусть следуют уставу в одежде госпитальерки-нищенки, подобранные из милости, пусть исповедуют единственно милосердие к страждущим - Лоиль хочет жить! Быть красивой, дышать полной грудью, петь во весь голос, отбросить мерзкие тряпки и ничем не прикрывая золотистую голову. И стать чьей-либо женой. Она слишком жива, чтобы добровольно от этого отказаться. 'Я ненавижу тебя! Уходи!' И в то же время она боялась этой горбуньи - состарившейся прежде срока, с трясущимся подбородком и всеведающими глазами, боялась не столько за страшный облик, сколько за то, что эта женщина, наделенная чудесной властью, могла сделать с любым, боялась - и не могла себя заставить хотя бы почитать ее, как делали это другие. А ведь Лоили следовало ее почитать. Хотя бы как жену вуя. Безродную! Как, как мог он - наследник древней крови, - жениться на такой женщине?! Околдовала? Но еще отчаянней презирала Лоиль Антонию, сестру отца, вторую, унизившую род, соединя свою жизнь с купцом и разбойником, огромным, подавляющим своей силой, похожим на седого сирхонского медведя, ненавидимым до боли в стогнах и желанным до того, что иногда Лоили хотелось себя за это убить. Она не отвечала, когда он пытался с ней заговаривать, а он смеялся на это, и смех его был похож на ворчание. А она носит Щит Предка на груди, женщине больше пристало веретено, так сказал ей как-то отец. Лоиль взвилась, она кричала, что не желает потворствовать безродным, она дочь барона и будет поклоняться Щиту...
- ... именем которого меня убивали. - И прибавил: - Откуда в тебе столько гордыни? Не понимаю...
Больше они об этом не говорили. Лоиль не спрашивала у матери, но догадывалась, что та на ее стороне.
А еще отец заставил ее быть сиделкой при Верховной. Будь воля, Лоиль никогда не пошла бы на это, хотя когда горбунья набирала девушек из госпиталя, некогда основанного ею и посвященного Хатанской Деве, каждая - родовитая и безродная - стремилась удостоиться этой чести. Отец сказал, что хочет видеть Лоиль среди них. Когда мать услышала это, лицо ее заледенело и поджались уголки губ. Как всегда, когда заходила речь о Верховной. Но она ни словом не выдала при Лоили своего неудовольствия. Потом, когда считала, что дочь ушла, произнесла что-то тихо, а отец помянул Хатанскую деву, Лоиль не поняла, зачем. Но мать улыбнулась горькой улыбкой: видимо, для нее в этом не было тайны. А нынче Лоиль не хочет перерешать, даже если бы мать и добилась своего. Потому что есть Райнар. Он есть, и у Лоили замирает сердце и подгибаются ноги. Но будет ли что-либо? Она не скажет горбунье, что ненавидит ее, чтобы та не огневалась и не открыла правду. Что ты мне нагадаешь, горбунья?..
- Не иди...
- Разве я опоздала?
- Нет...
Зачем же указывать мне, подумала Лоиль и, не оглянувшись, толкнула дверь. Чтобы не раздумать. Ей всегда было тяжело входить сюда, воздух казался спертым и плотным, со сладким привкусом тления. Хотя окна и были распахнуты настежь, и в густо-синих и алых витражах сиял отблеск влажной висящей над тополями звезды. Ветер трепал, ерошил сад, резные листья обрисовывались на фоне неба, и сад был похож на лес. Запахи влажной зелени и земли врывались в покой, мешаясь с ароматом белой наранхской сирени, расставленной в плоских тяжелых чашах с наплавленным узором звезд и цветов. Ковер, сшитый из шкур белых локайских лис, был брошен на мозаичный пол у постели, ноги утопали в нем по щиколотку, прикосновения меха доставляли блаженство, а шаги делались неслышными. А на постель глядеть не хотелось. Едва взгляд поворачивал туда, у Лоили начинался спазм удушья. и она неслась к окну, перегнувшись через подоконник, долго пила настоянный на весенней листве воздух. А потом, стиснув зубы, обращалась к своим обязанностям. Обязанности были несложны. Верховная чаще спала, и тогда достаточно было сидеть подле нее, иногда подать воды, взбить подушку, и Лоиль склонялась, тщательно пряча брезгливость. Когда же речь заходила о делах, девушке приказывали уйти.
Брезгливость можно было и не прятать: верховная была слепа. Хотя иногда Лоили казалось, что та видит тех, кого любит. И поворачивает взгляд на огонь свечи. Но потом заглядывала в ее длинные глаза с неестественно расширенными зрачками в яшмовых овалах радужки и понимала. что заблуждается. Ей делалось страшно. Лицо верховной было похоже на изуродованную шрамом маску, а руки, лежащие поверх одеяла - в них часто приходилось втирать лекарства - иссечены тысячью мелких незаживающих царапин. Лоили было отвратительно это и иногда казалось. что верховная не может ни двигаться, ни говорить. Это была страшная, продлеваемая насильно агония. А Райнар прикасался с нежной лаской к этим ужасающим рукам, к этой маске лица - и ему не было противно! Лоиль не понимала его. До какого-то дня он казался ей щенком, глупым и нахальным, хотя и был старше ее на год и словно не замечал ее презрения. А она ходила и злилась на него. А однажды, придя сюда, в этот покой. вдруг увидела его в луче света с динтаром в руках, тяжелые рамы качались и луч плясал, и его темные, как кора ореха, волосы отливали золотом, а лицо и вся тонкая вытянутая фигура - как рисунок на старинных гобеленах. Бронза с розовым и текучий воск. А голос чужой: взрослый, глубокий и бархатный. Он пел для верховной, как мог бы
