Сучка, где мы обыкновенно чай пивали, прибегает за мной половой, говорит: 'Барыня нас требует какая-то', что, думаю, за пропасть, однако пошел. Смотрю, Ульяна сидит и опять заливается слезами. 'Дяденька, говорит, уладьте, как хотите, мне хоть бы взглянуть на Евгения Николаевича, и что у них за сердце за жестокое, что гневаются так долго; меня, говорит, в театр в хористки взяли, ему ведь я обязана, что петь обучил. Хоть бы поблагодарить, слово одно сказать, камень точно на сердце. Да еще Василиса говорит, что и болезнь их все через меня - жизнь мне не мила'. Не хотелось мне долго барина беспокоить, но вижу, она никакого интереса не имеет, а сильно кручинится, думаю, что же, головы не снимет. Вхожу в кабинет, Евгений Николаевич, как обыкновенно, сидят в задумчивости, вид ничего, добрый. Я, эдак, немного позамямшись, говорю: 'Да вот еще, Евгений Николаевич, я осмелюсь доложить, так уж оченно меня просила'; вдруг у них глаза так сверкнули, лицо переменилось. Я поскорее за чемодан. Она потом, бедняжка, в людской спряталась, чтобы в окно взглянуть, когда мы поедем, тут я Филиппу Даниловичу ее показывал...
- Я вам очень, очень благодарен, - сказал я Спи-ридону, - ну, пойдемте-ка в наше Groce di Malta да выпьемте последнюю рюмку марсалы за здоровье бедной Ульяны. Мне ее жаль, несмотря ни на что.
- Точно-с, не наше дело чужие грехи судить, и за ваше, сударь, здоровье с тем вместе, - прибавил Спиридон...
С.-Елен, возле Ниццы. Зимой 1851
