нелепиц века и коченея, - больше не спою. Зима болезнь. Зима - болезнь природы. Скрипит простуженно и зло земная ось. С планетой вместе все сильнее устаю и жаль, что до зимы не удалось взлететь. Рукой коснуться небосвода...
Предчувствовал?
И последнее, последнее, Господи, звучит и звучит в голове, плывет медленными струями, разливается, поднимается все выше, словно хочет подмыть берег и обрушить, обрушить... Или дотянуться, достать до кромки, выплеснуть и залить, все залить мерцающей своей водой, добраться до одинокой башни, подточить, подточить основание, хлынуть под тяжелые двери, ринуться по ступеням, ведущим в подземелье, и освободить воспоминание, дать ему воплотиться, с шорохом расправить печальные крылья.
Звучит в голове, тревожит. Однажды вечером, только свет настольной лампы отражается в черном окне. Приглушенный голос Художника...
...Небо меркло, в тоске угасало, и засохшие листья шуршали, и увядшие листья шуршали, и унылая ночь наступала... Ночь октябрьская с неба упала навсегда позабытого года на пространства уснувшего мира, что был полон нездешней печали. Это было у озера Обер, возле тусклого озера Обер, на туманных пространствах Уира, в бледном свете, что тек с небосвода. Это было у озера Обер, где в чащобах селились вампиры, там, в угрюмых пространствах Уира...
Шелестело, шуршало, звенело - и комната растворялась, таяла в звездном небе.
Там однажды я брел по аллее кипарисов - зеленых титанов, кипарисов с моею душой. Брел с Психеей, моею душой... Было сердце мое горячее, чем бурлящая лава вулканов, огненосные реки вулканов, что струятся от гор-великанов там, где гордо вздымается Яник, в отдаленнейших северных странах, где господствует бешеный Норд, где угрюмо вздымается Яник, там, где Северный полюс простерт...
Разговор наш был тих и печален, наши думы - увядшие листья, наша память - засохшие листья. Не заметили ночи вначале, главной ночи забытого года. (Ночь ночей в этот час наступила!) Не заметили мы небосвода, на котором луна не светила, не заметили озера Обер на пространствах уснувшего мира... Хоть и были здесь вместе когда-то, но печальной не вспомнили даты. Мы не вспомнили озера Обер, где в чащобах селились вампиры, там, в угрюмых пространствах Уира...
Плыло, качалось звездное небо, и звучал тихий голос, и не было, не было больше комнаты со столом, креслами и ковром над диваном.
Молча, медленно ночь отступала, притушив своих звезд циферблаты. Утра ждали небес циферблаты. Ночь дорогу во тьме растворила, но забрезжил вдруг свет в вышине, и над нами возник полумесяц, и алмазный возник полумесяц, полумесяц двурогий Астарты перед нами возник в тишине...
Я промолвил: 'Дианы теплее, она движется в мире печали, наслаждается краем печали, видит слезы, чащобы, аллею, что лежит под созвездием Льва. Нас ведет сквозь пространства небес в дрему Леты, в объятья небес. Вознесемся, не глядя на Льва, и земные исчезнут печали. Вознесемся сквозь логово Льва в край любви, забытья и чудес'.
Но Психея в ответ возразила: 'Нет, печальная это звезда, странно бледная это звезда. Торопись - и пока в наших силах, улетим, улетим навсегда'. Так со страхом она повторяла, опустив свои белые крылья. Так, рыдая, она повторяла, и ее белоснежные крылья волочились печально и вяло, волочились в дорожной пыли. Волочились печально в пыли...
Тихий голос. Словно старался напомнить что-то, пробудить, растормошить... Давнее, забытое, запертое в подземелье одинокой башни...
Я сказал: 'Это только мечтанья, нам не страшен мерцающий свет, свет хрустальный, трепещущий свет. Он Пророчеством в небе сияет, Красота и Надежда нас ждут. Так уверуем в эти мерцанья, нас они не напрасно ведут. Можно верить алмазов сверканью, за собой не напрасно зовут эти тихого неба мерцанья...'
Целовал, успокоил Психею, превозмог ее дрожь и печаль, все сомненья ее и печаль. Так дошли мы до края аллеи, погруженные в таинство дум, молчаливо застыли у склепа, у дверей легендарного склепа... 'Что за надпись, - спросил я, бледнея, - на дверях легендарного склепа?' Отвечала душа: 'Юлалум. В этом склепе лежит Юлалум...'
Сердце кануло в серые воды, превратилось в засохшие листья, превратилось в увядшие листья... Я воскликнул: 'В далекие годы, в ночь октябрьскую мрачного года приходил, приходил я сюда! Груз ужасный принес я сюда в ночь октябрьскую мрачного года, обливаясь слезами бессилья... Что за демон привел нас сюда, к ней, потерянной? К этой могиле...' Я узнал это озеро Обер, это тусклое озеро Обер на туманных пространствах Уира. Я узнал это озеро Обер, где в чащобах селились вампиры!
И сказали мы вместе: 'Быть может, это духи чащобы Уира, милосердные духи-вампиры знали, ЧТО нас гнетет и тревожит, и поэтому путь преграждали, и поэтому долго скрывали путь к могиле в чащобах Уира?..'
Плескалось, плескалось, шелестело...
Нет, хватит! Хватит. Как это там - довлеет дневи злоба его? Одна забота - надо работать. Плюнуть на эту сырую мразь, зашторить окно - и за стол. Делать дело. Нет... Сначала выйти, выйти хотя бы на полчаса, пусть даже в эту серую мерзость, но - выйти, попытаться вдохнуть хоть немного воздуха. Слежка? К черту мнительность! Умер... Да, умер, ну так что ж? Ежедневно в городе, по статистике, умирают четыре человека. Смерть ходит по кварталам, караулит на перекрестках, заглядывает в окна и бесстрастно отсчитывает... Где гарантия, что завтра не попадешь в число этих четырех? Даже если уедешь в Самарру. Хватит - одеться и выйти. А потом - за дело.
*
Дверь подъезда глухо захлопнулась за спиной. Он спустился по ступеням, покрытым грязью, и побрел сквозь бурую жижу, расползшуюся по асфальту. Что-то влажное сочилось, выдавливалось из туманного воздуха, оседало на лице, забивалось в легкие, вызывая кашель.
Каждому - свое... Да, каждому - свое. Одни отражают жизнь в словах, другие - в звуках, третьи - в красках... Очень многие никак не отражают, и сами только отражаются в жизни. А потом приходит вечер - и отражения гаснут. Или брошенный кем-то (кем?) камень разбивает зеркало, и рассыпается оно с пронзительным звоном тысячью бесполезных осколков. А есть такие, кто отражает жизнь с помощью фактов. И ничуть не хуже они тех - приверженцев слов, звуков и красок, а может быть... И он, Кузьмин... Каждому свое...
Он вспомнил - и оглянулся. Ему показалось, что в тумане качнулась за угол неясная тень, торопливо качнулась, поспешно, словно не желала выдать свое присутствие и свое к нему, Кузьмину, отношение. Поежился.
Следили... Должны - забрать. Все-то с усмешечкой говорил, а ведь и забрали. Да только - куда? Десять минут ходьбы, два квартала отсюда... И все.
Громоздились, нависали здания, неопрятные, грязно-серые, в оспинах окон, в волдырях балконов. И грязь, грязь, грязь, Господи, сколько же грязи в этом городе, а ведь была же землей, полем ведь была, и что же это?..
И не знал еще, что идет - туда, не замечал, что идет по грязи туда, где холмик уже просевший, где черные мокрые ленты с расползшимися надписями, где скелеты деревьев изломанными тенями в тумане, и жестко шуршат, шуршат полинявшие искусственные цветы. Где все так, словно...
Повернул за угол - одинокая фигура в стылой сырости, - о чем-то думал, руки в карманах, шарф слипся от влаги, ботинки в грязи - и по обочине, обходя лужи. Думал о чем-то, не замечал серой тени, что сопровождала терпеливо, выжидая...
Вдоль улицы забор до самого поворота, за забором что-то крупноблочное, недостроенное, впереди - необъятная выбоина с коричневой водой. Пошел в обход, по дороге, не поднимая головы, съежившись от сырости, забыв, что... За спиной - гул мотора, впереди, от поворота, - тоже. Надвинулся гул, обрушился, гудки, визг тормозов... Словно взорвалась белесая муть. Поднял голову, рванулся вправо... назад... Переплелось, сцепилось, покатилось клубком, подмяло, потащило с железным грохотом и лязгом. Металлом оборотился туман, навис, ударил по затылку.
И - исчезла серая тень.
Каждо...
Вздыбилось - и опало.
*
