необыкновенном взгляде: торжества - или сожаления? Юдифь шагнула прямо в розовый сад, и у него закружилась голова, и он подумал тогда, в те годы: вот великое творение великого мастера, и если бы картины могли оживать, и если бы Юдифь ожила и посмотрела на него, Кузьмина, оторвав, наконец, взгляд от головы несчастного, который, возможно, был счастлив перед смертью, и если бы сделала хоть одно движение к нему, Кузьмину, он осторожно разжал бы ее тонкие пальцы, сжимающие меч, и увел ее с собой, и был бы счастлив миллионолетия...
Это были дни... Он даже попытался написать о Юдифи. Ночь, настольная лампа, перестук часов, и не хочется спать, и потом никак не можешь заснуть, все глядишь в темноту, а мысли там, там...
Писал он неуклюже и сумбурно, потому что писать не умел и последним опытом в прозе было для него абитуриентское сочинение об изображении Львом Николаевичем Толстым 'дубины народной войны' в знаменитом романе. В его повествовании о Юдифи вдова Манассиева сходила с картины и превращалась в приемщицу быткомбината, и бродила с мечом по ночному городу, удивляя случайных прохожих, и тосковала по родной Ветилуе, погруженной на дно времен, и вела беседы с настоящим Марсианским Сфинксом, обнаруженным автоматическими межпланетными станциями землян, и совершала полное приключений удивительное путешествие к звезде с красивейшим именем Альфард, что по-арабски значит - 'Одинокая'... Юдифь отправилась именно к этой звезде, потому что имя звезды очень подходило к судьбе библейской героини, так и не вышедшей больше замуж и умершей там, в тех загоризонтных временах, прожив целых сто пять лет. Среди черных ущелий астероида Стереоскопия, испугавшего Юдифь своим непонятным названием, она встретила собственное Зеркальное Отражение, явившееся из той далекой и недосягаемой Ветилуи, что находится за зеркалом, и долго говорила с ним...
И везде и всюду эту удивительную молодую женщину, сочетающую бесконечную женственность с достойным преклонения мужеством, эту ожившую картину великого мастера сопровождал некий задумчивый Молчаливый Рыцарь, готовый на все ради нее и превратившийся в подобие тени героини этого странного повествования. Молчаливый Рыцарь, конечно же, и был автором нескладной фантасмагории или, вернее, автор и был Молчаливым Рыцарем...
Ни один писатель, пусть даже совсем плохой с любых точек зрения, не может прожить без читателя. Ему мало читателя в собственном лице. Он, Кузьмин, не был исключением, поэтому попросил Художника прочитать рукопись. Художник прочитал и вернул, воздержавшись от комментариев. Впрочем, Кузьмину и не нужны были комментарии. Ему нужен был читатель - и он его получил.
По выходным он любил бывать у Художника. Художник снимал комнату в квартире, хозяева которой уехали куда-то - то ли на заработки, то ли за пределы. Художник включал негромкую музыку, садился на табурет у окна, где побольше света, и рисовал на подручном материале или что-то писал на клочках бумаги, а Кузьмин читал на диване или просто смотрел, как Художник работает, или они беседовали о том, о сем, возможно, и не претендуя на открытие новых вселенских истин, но и не опускаясь до обсуждения цен на колхозном рынке...
Нет, нет... Хватит воспоминаний! Вот, вот, приближается, надвигается, нависает главное событие, поворотное... Нет... Хватит воспоминаний...
'Не хочу...'
Дрогнул ровный свет, замигал, и послышалось - далекий-далекий шум, словно ветер в вершинах деревьев.
'Боишься? В зеркало заглянуть боишься? Я помогу тебе...'
'Нет, не на...'
И опять, как когда-то - ворвалось, ошеломило, увлекло, и не понять, где сон, где реальность, где воспоминания... Стоп - остановка вращения.
Исчез ровный свет - и он стоял перед дверью и звонил, звонил. Звонки одиноко звучали в квартире по ту сторону двери, как они звучат, когда никого. Он наклонился и вынул ключ из-под резинового коврика.
Он действительно был там, в том двадцатилетней давности июньском дне, упрятанном в подземелье одинокой башни. Он был там...
Пыльное трюмо в прихожей, налево - запертая дверь в комнату с вещами хозяев, прямо - открытая дверь в комнату Художника. И у стены на полу стоит...
Он прислонился плечом к дверному косяку, он опять, как когда-то, плечом к дверному косяку...
На картине полыхал рассвет. Огненно-желтые полосы трепетали над горизонтом, над голубой равниной (голубой равниной!..), а выше громоздилось сероватое заспанное небо (да, да, именно - ЗАСПАННОЕ небо!..) Голубая равнина могла быть морем, а могла - пустыней. Или просто голубым туманом над пустотой. Трудно определить... Если вглядеться... нет - слишком робкое ТАМ утро.
Смотри, смотри, вспоминай, изранься, оцепеней...
Ближе к переднему плану, прямо из голубизны - мощный фиолетовый ствол (корявые голые ветви...), а рядом, едва проступая - былинка не былинка, росток не росток... Что-то нежное, бледно-розовое... Низкая черная ограда... И - ...
Рассеялась пелена. Юдифь... Нет, копия... Нет, женщина с лицом Юдифи, и каштановыми гладкими волосами Юдифи, и с нежными округлыми плечами Юдифи, и с мечом, зажатым в руке, и взгляд почти... Только вместо платья - что-то белое и просторное, и босая нога попирает нечто темное на голубой траве... То ли шлем космонавта, то ли... рыцаря?
Что это? В бесформенной голубизне - неясные контуры... Колышутся, складываются во что-то... Сонный Марсианский Сфинкс!
Что это? В сером небе - проблеск... Знакомое... Звезда Альфард... Одинокая...
Защемило... Сесть у окна, и чтобы вечерело, и чтобы - теплый дождь с шорохом - по листве тополей, и чтобы воздух... и вокруг никого, совсем никого - и тогда можно смыть с души наносное, мешающее...
Он стоял, и дверной косяк помогал ему стоять, и странная Юдифь в белом одеянии смотрела на шлем Молчаливого Рыцаря, и в просвете серого неба задумалась своей непостижимой звездной думой печальная и прекрасная звезда Альфард. Юдифь смотрела на шлем... с любовью... С любовью и печалью, потому что все вокруг тонуло в голубизне, и не стоял рядом под огненными воспаленными полосами рассвета ее вечный преданный и молчаливый спутник, сопровождавший ее сквозь все земные и небесные сферы...
Господи, да ведь вот же он! Рядом... Напротив... Плечом - в дверной косяк. Только поднять голову, только поднять голову, только поднять... и посмотреть... Ну что стоит посмотреть - и увидеть?
'Тонкой музыки не хватает нашим желаниям'... (Он помнил Артюра Рембо, он когда-то помнил удивительного юношу Артюра Рембо - неужели? Он?..) Возможно. Возможно... И все-таки - никаких других желаний, и разве могут быть другие желания? - только бы подняла голову и посмотрела - и увидела... И тогда - осторожно взять ее за руку, и вывести из голубой бесконечности и мировые часы торжественным хрустальным звоном... Всем подзвездным и зазвездным мирам! Первое - мгновение - счастливых - миллионолетий...
Ахнул орудийный выстрел - там, внизу... Дверь подъезда. Очнулся. Очнулся - и в ванную - голову под кран. X-холодно... Пронзительно в висках. (Тогда? Двадцать... Сейчас?) Что шипит в трубах - время? Утекает вместе с водой и томится в коллекторах и отстойниках, и суждено отструиться навсегда. Сколько, сколько его утекло? Полчаса? Или - столетие?..
Назад, в комнату. Все на месте, все, конечно, на месте. Все, как прежде: набирающий силу рассвет, голубая глыба Марсианского Сфинкса, утонувшая в голубой беспредельности, фиолетовый ствол и розовая былинка, и невысокая черная ограда в арабесках, и темный шлем в голубой траве... Только звезду Альфард - облака. И длинный меч воткнут в землю у огра... Меч?
Бросило в жар. Пустота. Там, где Юдифь - пустота. Вместо... Не голубая беспредельность, и не какой- нибудь перламутровый туман, и не серый или ультрамариновый фон, а так - пустота да и все, самая обыкновенная, пустая... Точно по контурам.
Голову медленно... влево... вправо... Только спокойно, Боже, только спокойно! Войди, войди, осмотри...
Глубже, глубже вдох - и выдох. В закутке между шкафом и... - в кресле. Вопросительная полуулыбка - смотрит. Смотрит! На него!
Что, что - в ушах? За окном? Здесь? Хрустальный звон - мировые часы. Обессиленно - к дивану напротив. Она молча провожала взглядом. Сесть... И молчание. Птица Феникс оказалась реальностью,
