вопрос же, о каком количестве евреев идёт речь, цифра не названа, автор тактично уклоняется, и только 'Лисс, поражённый, спросил: - Миллионов?' - чувство меры художника.
Вместе с доктором Софьей Левинтон, захваченной в немецкий плен ещё в 1-м томе, автор теперь втягивает читателя в густеющий поток обречённых к уничтожению евреев. Сперва - это отражение в мозгу обезумевшего бухгалтера Розенберга массовых сожжений еврейских трупов. И ещё другое сумасшествие недорастрелянной девушки, выбравшейся из общей могилы. При описании глубины страданий и бессвязных надежд, и наивных последних бытовых забот обречённых людей - Гроссман старается удерживаться в пределах бесстрастного натурализма. Все эти описания требуют недюжинной работы авторского воображения - представить, чего никто не видел и не испытал из живущих, не от кого было собирать достоверные показания, а надо вообразить эти детали оброненный детский кубик или куколку бабочки в спичечной коробке. Автор в ряде глав старается быть как можно более фактичным, а то и будничным, избегая взрыва чувств и у себя, и у персонажей, затягиваемых принудительным механическим движением. Он представляет нам комбинат уничтожения обобщённый, не называя его именем 'Освенцим'. Всплеск эмоций разрешает себе только при отзыве на музыку, сопровождающую колонну обречённых и диковинные потрясения от неё в душах. Это - очень сильно. И сразу вплотную - о чёрно-рыжей гнилой охимиченной воде, которая остатки уничтоженных смоет в мировой океан. И вот - последние чувства людей (у старой девы Левинтон вспыхивает материнское чувство к чужому малышу, и, чтобы быть с ним рядом, она отказывается выйти на спасительный вызов 'кто тут хирург?'), даже и душевный подъём гибели. И дальше, дальше автор вживается в каждую деталь: обманного 'предбанника', стрижки женщин для сбора их волос, чьё-то остроумие на грани смерти, 'мускульная сила плавно изгибающегося бетона, втягивавшего в себя человеческий поток', 'какое-то полусонное скольжение', всё плотней, всё сжатее в камере, 'всё короче шажки людей', 'гипнотический бетонный ритм', закруживающий толпу, - и газовая смерть, темнящая глаза и сознание. (И на том бы - оборвать. Но автор, атеист, даёт вослед рассуждение, что смерть есть 'переход из мира свободы в царство рабства' и 'Вселенная, существовавшая в человеке, перестала быть', - это воспринимается как обидный срыв с душевной высоты, достигнутой предыдущими страницами.)
По сравнению с этой могучей самоубеждающей сценой массового уничтожения - слабо стоит в романе отдельная глава (II-32) отвлечённого рассуждения об антисемитизме: о его разнородностях, о его содержании и сведение всех причин его - к бездарности завистников. Рассуждение сбивчивое, не опёртое на историю и далёкое от исчерпания темы. Наряду с рядом верных замечаний - ткань этой главы весьма неравнозначна.
А сюжетно еврейская проблема в романе больше строится вокруг физика Штрума. В 1-м томе автор не давал себе смелости развернуть образ, теперь он на это решается - и главная линия тесно переплетена с еврейским происхождением Штрума. Теперь, с опозданием, мы узнаём о тошном ему 'вечном комплексе неполноценности', который он испытывает в советской обстановке: 'входишь в зал заседаний - первый ряд свободен, но я не решаюсь сесть, иду на камчатку'. Тут - и сотрясающее действие на него предсмертного письма матери.
О самой сути научного открытия Штрума автор, по законам художественного текста, разумеется, не сообщает нам, и не должен. А поэтическая глава (I-17) о физике вообще - хороша. Весьма правдоподобно описывается момент угадки зерна новой теории - момент, когда Штрум был занят совсем другими разговорами и заботами. Эту мысль 'казалось, не он породил, она поднялась просто, легко, как белый водяной цветок из спокойной тьмы озера'. В нарочито неточных выражениях открытие Штрума поднято как эпохальное (это - хорошо изъявлено: 'рухнуло тяготение, масса, время, двоится пространство, не имеющее бытия, а один лишь магнетический смысл'), 'классическая теория сама стала лишь частным случаем в разработанном Штрумом новом широком решении', институтские сотрудники прямо ставят Штрума вслед за Бором и Планком. От Чепыжина, практичнее того, узнаём, что теория Штрума пригодится в разработке ядерных процессов.
Чтобы жизненно уравновесить величие открытия, Гроссман, с верным художественным тактом, начинает копаться в личных недостатках Штрума, кое-кто из коллег- физиков считает его недобрым, насмешливым, надменным. Гроссман снижает его и внешне: 'чесался и выпячивал губу', 'шизофренически накуксится', 'шаркающая походка', 'неряха', любит дразнить домашних, близких, груб и несправедлив к пасынку; а однажды 'в бешенстве порвал на себе рубаху и, запутавшись в кальсонах, на одной ноге поскакал к жене, подняв кулак, готовый ударить'. Зато у него 'жёсткая, смелая прямота' и 'вдохновение'. Иногда автор отмечает самолюбивость Штрума, часто - его раздражительность, и довольно мелкую, вот и на жену. 'Мучительное раздражение охватило Штрума', 'томительное, из глубины души идущее раздражение'. (Через Штрума автор как бы разряжается и от тех напряжений, которые сам испытал в стеснениях многих лет.) 'Штрума сердили разговоры на житейские темы, а ночью, когда не мог уснуть, думал о прикреплении к московскому распределителю'. Воротясь из эвакуации в свою просторную, благоустроенную московскую квартиру, с небрежением замечает, что шофёра, поднесшего их багаж, 'видимо всерьёз занимал жилищный вопрос'. А получив желанный привилегированный 'продовольственный пакет', терзается, что и сотруднику меньшего калибра дали не меньший: 'Удивительно у нас умеют оскорблять людей'.
Каковы его политические взгляды? (Двоюродный брат его отбыл лагерный срок и отправлен в ссылку.) 'До войны у Штрума не возникали особо острые сомнения' (по 1-му тому припомним, что - и во время войны не возникали). Например, он тогда верил диким обвинениям против знаменитого профессора Плетнёва - о, из 'молитвенного отношения к русскому печатному слову', - это о 'Правде'... и даже в 1937 году?.. (В другом месте: 'Вспомнился 1937 год, когда почти ежедневно назывались фамилии арестованных минувшей ночью...') Ещё в одном месте читаем, что Штрум даже 'охал по поводу страданий раскулаченных в период коллективизации', что уж и вовсе непредставимо. Вот что Достоевскому 'скорей 'Дневник писателя' не надо было писать' - в это его мнение верится. К концу эвакуации, в кругу институтских сотрудников, Штрума вдруг прорывает, что в науке для него не авторитеты - 'заведующий отделом науки ЦК' Жданов 'и даже...'. Тут 'ждали, что он произнесёт имя Сталина', но он благоразумно только 'махнул рукой'. Да, впрочем, уже домашним: 'все мои разговоры... дуля в кармане'.
Не всё это у Гроссмана увязано (может быть, и не успел он доработать книгу до последнего штриха) - а важней, что ведёт-то он своего героя к тяжкому и решительному испытанию. И вот оно подступило - в 1943 вместо бы ожидаемого 1948 - 49, анахронизм, но это дозволенный для автора приём, ибо он камуфляжно переносит сюда уже собственное такое же тяжкое испытание 1953 года. Разумеется, в 1943 физическое открытие, сулящее ядерное применение, мог ожидать только почёт и успех, а никак не гонение, возникшее у коллег без приказа сверху, и даже обнаруживших в открытии 'дух иудаизма', - но так надо автору: воспроизвести обстановку уже конца 40-х годов. (В череде немыслимых по хронологии забеганий Гроссман уже называет и расстрел Антифашистского Еврейского комитета, и 'дело врачей', 1952.)
И - навалилось. 'Холодок страха коснулся Штрума, того, что всегда тайно жил в сердце, страха перед гневом государства'. Тут же наносится удар и по его второстепенным сотрудникам-евреям. Сперва, ещё не оценив глубины опасности, Штрум берётся высказать директору института дерзости - хотя перед другим академиком, Шишаковым, 'пирамидальным буйволом', робеет, 'как местечковый еврей перед кавалерийским полковником'. Удар приходится тем больней, что постигает вместо ожидаемой Сталинской премии. Штрум оказывается очень отзывчив на вспыхнувшую травлю и, не в последнюю очередь, на все бытовые последствия её - лишение дачи, закрытого распределителя и возможные квартирные стеснения. Ещё даже раньше, чем ему подсказывают коллеги, Штрум по инерции советского гражданина сам догадывается: 'написать бы покаянное письмо, ведь все пишут в таких ситуациях'. Дальше его чувства и поступки чередуются с большой психологической верностью, и описаны находчиво. Он пытается развеяться в разговоре с Чепыжиным (старуха-прислуга Чепыжина при том целует Штрума в плечо: напутствует на казнь?). А Чепыжин вместо подбодрений сразу пускается в изложение путаной, атеистически бредовой, смешанной научно-социальной своей гипотезы: как человечество свободной эволюцией превзойдёт Бога. (Чепыжин был искусственно изобретен и впихнут в 1-й том, такой же он дутый и в этой придуманной сцене.) Но независимо от пустоты излагаемой гипотезы - психологически очень верно поведение Штрума, приехавшего ведь за духовным подкреплением. Он полунеслышит эту тягомотину, тоскливо думает про себя: 'мне не до философии, ведь меня посадить могут', ещё продолжает думать: так идти ли ему каяться или нет? а вывод вслух: 'наукой должны заниматься в наше время люди великой души, пророки, святые', 'где мне взять веру, силу, стойкость, - быстро проговорил он, и в голосе его послышался еврейский акцент'. Жалко себя. Уходит, и на лестнице 'слёзы текли по его щекам'. А уже скоро идти на решающий Учёный совет. Читает и перечитывает своё возможное покаянное заявление. Начинает партию в шахматы - и тут же рассеянно покидает её, очень живо всё, и соседние с тем реплики. Вот уже 'воровски оглядываясь, с жалкими местечковыми ужимками торопливо повязывает галстук', торопится успеть на покаяние - и находит силы оттолкнуть этот шаг, снимает
