и галстук, и пиджак, - он не пойдёт.
А дальше его гнетут страхи - и незнание, кто же выступал против него, и что говорили, и что теперь с ним сделают? Теперь, в окостенении, он по нескольку дней не выходит из дома, - ему перестали звонить по телефону, его предали и те, на чью поддержку он надеялся, - а бытовые стеснения уже и душат: уже 'боялся управдома и девицы из карточного бюро', отнимут излишки жилой площади, член-корреспондентскую зарплату, - продавать вещи? и даже, в последнем отчаянии, 'часто думал о том, что пойдёт в военкомат, откажется от брони Академии и попросится красноармейцем на фронт'... А тут ещё и арест свояка, бывшего мужа сестры жены, не грозит ли тем, что и Штрума арестуют? Как всякий благополучный человек: ещё и не сильно его тряхнули, ощущает же он как последний край существования.
А дальше - вполне советский оборот: магический доброжелательный звонок Сталина к Штруму - и сразу всё сказочно переменилось, и сотрудники кидаются к Штруму заискивать. Так учёный - победил и устоял? Редчайший пример стойкости в советское время?
Не тут-то было, Гроссман безошибочно ведёт: а теперь следующее, не менее страшное искушение - от ласковых объятий. Хотя Штрум упреждающе и оправдывает себя, что он - не такой же, как помилованные лагерники, тут же всё простившие и проклявшие своих прежних сомучеников. Но вот уже опасается бросить на себя тень жениной сестры, хлопочущей об арестованном муже, его раздражает и жена, зато весьма приятно стало благоволение начальства и 'попадание в какие-то особые списки'. 'Самым удивительным было то', что от людей, 'ещё недавно полных к нему презрения и подозрительности', он теперь 'естественно воспринимал их дружеские чувства'. Даже с удивлением ощутил: 'администраторы и партийные деятели... неожиданно эти люди открылись Штруму с другой, человеческой стороны'. И при таком-то его благодушном состоянии это новоласковое начальство предлагает ему подписать гнуснейшее сов-патриотическое письмо в 'Нью-Йорк таймс'. И Штрум не находит силы и выверта, как отказаться, - и безвольно подписывает. 'Какое-то тёмное тошное чувство покорности', 'бессилия, замагниченность, послушное чувство закормленной и забалованной скотины, страх перед новым разорением жизни'.
Таким поворотом сюжета - Гроссман казнит сам себя за свою покорную подпись января 1953 по 'делу врачей'. (Даже, для буквальности, чтобы осталось 'дело врачей', - анахронистически вкрапляет сюда тех давно уничтоженных профессоров Плетнёва и Левина.) Вот кажется: теперь напечатают 2-й том - и раскаяние произнесено публично.
Да только вместо того - гебисты пришли и конфисковали рукопись...
(C) А. Солженицын.
1 'Новый мир', 1999, No 1.
2 'Новый мир', 1952, No 7 - 10.
3 Липкин Семён. Сталинград Василия Гроссмана. Мичиган, 'Ардис', 1986.
4 Источник: 'Вестник архива Президента Российской Федерации', 1997, No 1.
