бесповоротном решении. Небойсь, его передернет от такого сюрприза - он все же любит детей - и, вдобавок, скандал... Жили двенадцать лет, и его бросает жена, безупречная, честная жена...
- Как-то отмолчится он на этот раз. Заговорит-таки наконец, за-го-во-рит! - протянула вслух Варвара Александровна с ядовитым сарказмом в тоне.
И, разумеется, не отказала себе затем в маленьком, невинном удовольствии: вообразить 'передернутую' изумлением физиономию 'этого человека', когда она ему 'холодно, тихо и спокойно' сообщит о своем непоколебимом решении. 'Пусть хоть совсем скосится на сторону это 'рыбье лицо', - подумала эта маленькая решительная женщина, продолжая порывисто ходить по спальне, вся поглощенная злыми мыслями о тяжких винах мужа и об его полнейшей безнадежности сделаться когда-нибудь в ее глазах мало-мальски порядочным человеком.
Вообще далеко не злая, скорей даже добрая женщина, всегда умевшая довольно терпимо относиться к людям (исключая, впрочем, неверных мужей) и прощать им многое, Варвара Александровна, как и большая часть жен, считавших себя безвинно оскорбленными, - перебирая в памяти разные 'подлости' последнего времени того самого мужа, которого она еще не особенно давно считала лучшим человеком в подлунной, - была теперь к нему беспощаднее самого злейшего врага и мысленно устраивала будущее 'этого человека' полным таких 'египетских казней', что при одних мечтах о них лицо Варвары Александровны принимало злобно-торжествующее выражение.
Пусть поживет один, если не умел ценить счастья семейного очага и любви порядочной женщины! Пусть поживет! В квартире у него, конечно, будет грязь, пыль и беспорядок, кабинет никогда не прибран, утром чаю ему вовремя не дадут и нальют не такой, к какому он привык... Никто не починит ему белья ('ходите в рваном, презренный человек!'), никто не пришьет пуговиц... Кухарка будет немилосердно обкрадывать... или шляйся обедать по трактирам... Почувствует он потом, что значит жить без семьи, без преданной женщины... Будет проводить за картами ночи, кутить, развратничать и совсем опустится... Пусть! Пусть под старость кается, что разрушил семью, оттолкнул верную жену... Не маленький... Сорок два года!.. Пусть во время болезни лежит один без призора... Нет жалости к этому безжалостному человеку!
Но эта, созданная Варварой Александровной, приятная картина будущих злосчастий 'этого человека' без пришитых пуговиц, в рваном белье, кутящего развратника ('деньги на содержание детей будут, конечно, удерживаться казначеем из его жалованья'), возвращающегося поздней ночью в грязную, неприбранную комнату, - омрачилась внезапно появившейся мыслью, что какая-нибудь другая женщина может, вслед за переездом Варвары Александровны, поселиться с 'этим человеком' и не только чинить ему белье, пришивать пуговицы, убирать стол в кабинете и наливать по вкусу чай, - но вот в этой же самой комнате нежно и мирно беседовать с ним, и не думающим удирать из дому... Кто именно могла быть такой 'дурой', Варвара Александровна с достоверностью решить не могла ('этот подлец ловко скрывает от нее свои интриги'), и подозрение ее перебегало с одной 'дуры' на другую из некоторых знакомых дам, задело было одну смазливую девушку, говорившую, что она без предрассудков, и кокетничавшую довольно 'нагло' с 'этим человеком', и в слепой ярости метнулось даже на свою кузину, молодую 'толстушку', с которой 'этот человек' в последнее время обращался слишком по-родственному и всегда при встречах как-то долго целовал ее 'скверные', 'жирные' руки, находя их красивыми, - и ни на ком не остановилось окончательно... Но такая 'дура' могла найтись и верно уж есть... Анна Петровна, например... Мало ли бессовестных женщин, расстраивающих семейное согласие?.. И 'этот человек' может быть счастлив, устроивши себе новую приятную жизнь, в то время, как она будет жить в трех маленьких комнатах, в заботах о детях, одинокой, несчастной вдовой при живом муже...
Эта мысль о другой женщине, мгновенно развитая причудливой фантазией Варвары Александровны в целую картину благополучной, счастливой жизни виноватого, негодного мужа, заставила маленькую женщину вздрогнуть, как ужаленную, от прилива злобного чувства и острой тяжкой обиды.
Господи! Могла ли она когда-нибудь подумать, что ей придется переживать такие страдания и что ее осмелится так безжалостно оскорблять тот самый человек, который прежде - и давно ли? - был ее покорным, безответным рабом.
III
В самом деле, быть оскорбленной человеком, которого женщина считала своим вечным подданным, это еще обиднее! А прежде, когда Борис Николаевич еще не состоял в звании 'этого человека', он, действительно, находился в полном подчинении у властной, деспотической Варвары Александровны, безропотно исполнял ее желания, не смел, бывало, и пикнуть перед ней, боясь получить хорошую порцию упреков, одним словом, был порядочным мужем, мягким и уступчивым, никогда, казалось, и не дерзавшим даже подумать поднять знамя бунта.
Варвара Александровна была полновластная глава в доме. Она решала не только за себя, но и за мужа. Нередко даже и говорила за него, когда он, казалось ей, несколько мямлил. Она обожала Бориса Николаевича со всей силой страстной и ревнивой натуры, заботилась о нем с усердием няньки и следила за ним с зоркостью опытного шпиона. И за свою любовь, безграничностью которой она сама гордилась, точно подвигом, и о которой часто напоминала мужу, чтоб он ее чувствовал и ценил, - она, разумеется, требовала, чтобы он находился, так сказать, в постоянном и безраздельном ее пользовании во все время, свободное от службы, и чтобы давал отчет о тех редких часах, в которые он пользовался относительной свободой. Опоздание со службы к обеду вызывало подробные объяснения. Еще бы! Ведь она так беспокоилась за своего Бориса, она так его любит, что всякая неизвестность о нем серьезно расстраивает ее. Нечего и говорить, что в гости ли, в театр ли они ходили вместе, а когда оставались дома, то просиживали вдвоем вечера в ее комнате. Он читал какую-нибудь книгу, а она слушала, пришивая к его ночным сорочкам пуговицы или штопая его носки. Отпуская его иногда сыграть в карты, Варвара Александровна просила его не засиживаться - вредно! - и за ужином не пить много вина - еще вреднее! - и дожидалась его возвращения, встречая его ласковой улыбкой и нежным взглядом своих больших, черных, блестящих глаз. Расспрашивая о подробностях проведенного вечера, она интересовалась: были ли дамы, и какие, и говорила, что проскучала без мужа вечер: ведь она - он это знает - так его любит!
И Борис Николаевич, человек очень мягкий, не отличавшийся большим характером, нес это иго чрезмерной любви с трогательной покорностью, и хотя его подчас тянуло из дому сыграть в картишки или поужинать и поболтать в трактире с приятелем, но он сдерживал свои желания, чтоб не огорчить жену, подавленный, так сказать, ее добродетелями и переполненный благодарностью за ее беспредельную любовь. Да и трусил, признаться, сцен... очень трусил, тем более, что они имели более или менее трагический характер и кончались истериками, после которых Борис Николаевич чувствовал себя бесконечно виноватым. Она вся живет для него, боготворит его, а он, свинья, вдруг закатился до трех часов ночи!! Правда, в голове Бориса Николаевича иногда шевелилась мысль, что, пожалуй, было бы лучше, если б жена любила его чуть-чуть поменьше, без той порывистой страстности, которая граничит с тиранией, и без того особенного нежного и заботливого внимания к его здоровью, которое лишало его возможности беспечно просидеть за ужином, потягивать винцо и вести оживленную беседу, не поглядывая беспокойно на часы и не думая, что из-за тебя не спит любимая женщина и в страхе, что тебя переехала карета, напали недобрые люди или, еще того хуже, заинтересовала какая-нибудь блондинка или брюнетка, - не отходит от окна, прислушиваясь: не едет ли извозчик с запоздавшим мужем. Но, разумеется, Борис Николаевич не осмеливался при жене проповедовать такую возмутительную ересь и возлагал надежды на время, которое сделает привязанность жены более спокойной. А пока - надо покориться. Ведь Вавочка его так любит, так заботится о нем, - утешал себя Борис Николаевич, вдобавок и польщенный, что его особа возбуждает к себе такую необузданную привязанность, да еще такой хорошенькой маленькой женщины, как его Вавочка, обладающая каким-то особенным искусством поддерживать в нем влюбленные чувства.
И этот-то мягкий и пугливый человек, казалось, вполне помирившийся с положением 'законного пленника' и с трогательной покорностью переносивший, ради редкой любви жены, некоторое стеснение свободы, - вдруг, после долгого пленения, поднял знамя бунта, задумав сбросить иго своей повелительницы.
IV
Революция, как водится, началась с робких демонстраций.
Оставаясь по вечерам наедине с Варварой Александровной, Борис Николаевич стал чаще позевывать, испытывая удрученное состояние духа, и нередко, как трусливый человек, замышляющий ковы, не без внутреннего страха бросал украдкой взоры на Вавочку, причем совершенно неожиданно для себя находил, что лицо Вавочки хоть и красиво еще, но потеряло прежнюю свежесть, и подмечал 'веерки' на висках, и то, что под глазами как будто подведено. И усики на пышных губах, которые прежде так нравились, теперь казались ему слишком заметными у женщины. Борис Николаевич нередко громко вздыхал и читал вслух книгу без прежнего увлечения и довольно рассеянно.
