производить процесс над Руссо. Но в его случае я вижу яркий пример противоречий относительно брака, в которых запутались философы.
Величайшие из них оставались холостяками. В XVII-м столетии все без исключения: Декарт, Спиноза, Паскаль, Лейбниц, Мальбранш, Гассенди, Гоббс. В XVIII столетии некоторые из них решились на брачную авантюру, например, Дидро. Но только не Юм, не Вольтер, и не Кант. В XIX-м столетии Гегель, Фихте, Шеллинг, Конт и Маркс женились, Шопенгауэр, Ницше и Киркегор — нет. Сегодня этот вопрос решен. Говорят, что один из величайших французских философов, Ален, собирается на склоне лет заключить брак, после того, как он долго от него отказывался.24 Бергсон же и Башляр своему положению не изменили. В наши дни Сартр и Симона де Бовуар все еще исповедают максиму Абеляра и Элоизы: философии — да, браку — нет.
У меня создается впечатление, что близится к завершению целая эпоха. Пройдет еще пара десятилетий, и на безбрачных философов будут смотреть как на курьез, а на женатых как на норму. История, длившаяся на протяжении около двадцати столетий, на наших глазах завершается окончательной победой брака.
Раньше европейские философы — если только они не были, как Монтень, Монтескьё и Гольбах, дворянского происхождения — были “пасынками общества”. Не слишком бедные, но и не богатые в достаточной степени, чтобы основать семью. Когда они происходили из народа — как Кант, отец которого был шорником, — они были вынуждены устраиваться на службу к богачам, князьям или преуспевающим бюргерам в качестве секретарей, библиотекарей или домашних учителей. Вести речь о женитьбе тут затруднительно. Для девушек из хорошего дома они не были удачной партией. Но помимо каких-то денег, они, к счастью, располагали еще и интеллектуальным капиталом, чья стоимость с XIX-го столетия повышается. Возьмем в качестве примера Гегеля: домашний учитель, то есть слуга, поначалу, — позже он все же сделал “хорошую партию”. Будучи всего лишь скромным директором гимназии в Нюрнберге, он — хотя и не без трудностей — получил руку молодой дворянки, Марии фон Тухер. Это “вложение капитала” родителей Тухер должно было оказаться удачным, ибо Гегель получил приглашение на профессорскую кафедру в Берлинском университете. Наслаждаясь сделанной карьерой, он писал другу: “Я достиг своей земной цели. Служба и любимая жена — это все, что нужно на этом свете”25.
Ужасные слова! Где же тут величие философа? Служба и жена...
Кант элегантно избегнул этой участи. Никакой супруги, никаких тестя с тещей, никакой хозяйки, никаких законных или незаконных детей. Он ускользнул от всех этих туанет, терез, каролин, регин и прочих...26 Ему не пришлось столкнуться с неприятной ситуацией женившегося в молодости Гегеля, который был вынужден быстро дописывать свою “Науку логики”, чтобы быть в состоянии профинансировать свое домашнее хозяйство.27 Он избегнул необходимости отдать в залог свою библиотеку, как отдал свою Дидро Екатерине Второй, чтобы иметь приданное для своей дочери Анжелики. О потомках Карла Маркса, которые мешали этому великому мыслителю, сохранять свободу духа от материальных забот, я лучше вообще промолчу.28
<...>
Если Кант отказывается жениться, то потому, что он долго вел наблюдения над браком и анализировал его. Ужасающая констатация! — “Оставь надежду всяк сюда входящий!”, как писал Данте. Брак — это ад. Чтобы сказать это, наш философ не прибегает ни к каким сильным образам, он замечает только: “Трудно также доказать, что достигшие старости люди большей частью состояли в браке”29. Приходится выбирать — состариться или жениться. Брак — это замедленное самоубийство, дозволенный способ сократить свои дни. Одних только сексуальных отношений между супругами недостаточно, чтобы объяснить этот преждевременный расход жизненной силы. Вся семейная жизнь истощает силы. Чтобы дать объяснение подобной ежедневной катастрофе, мы должны вернуться к основанию этой связи.
V. Голова, полная сверчков
Не стоит обманываться на счет мнимого спокойствия его жизни. За регулярностью его временного распорядка и монотонностью его рабочей жизни скрывается ужасная авантюра, временами граничащая с помешательством. Отовсюду подкрадываются призраки. Кантовские причуды — это смирительная рубашка, которую он надевает на себя с героическим самообладанием, чтобы не оказаться в ситуации, которая бы его опорочила.
Я что-то здесь изобретаю?
Кант никогда особенно никому не доверял. Вы, несомненно, будете разочарованы его перепиской: ничего интимного, исключая некоторые изредка встречающиеся конфиденциальные вещи, относящиеся к здоровью (он страдал от запоров). Может показаться, что некая невидимая рука уничтожила все личные письма. Но это сам Кант подвергал себя цензуре. Он не нуждался в том, чтобы сокращать или вычеркивать какие-либо признания: он никогда их и не писал.
Кант оставил после себя лишь немного косвенных улик для тех, кто мог их прочитать.
В “Споре факультетов” он пишет: “Из-за плоской и тесной груди, затрудняющей работу сердца и легких, я был предрасположен к ипохондрии, которая в юности граничила с отвращением к жизни”.30
Он признается в этом в семидесятичетырехлетнем возрасте, не уточняя, когда именно “в юности”. Но главное сказано: он был под угрозой самоубийства, он — ипохондрик.
Что такое ипохондрия?
В “Антропологии” он обозначает ее как
Продолжим наши изыскания: “Ипохондрик — это экстравагантный безумец”, пишет Литтре, который в своем словаре уточняет: “Считают, что основа ипохондрии лежит во внутренностях ипохондрика”, причем это понятие означает “область живота ниже ложного ребра с обеих сторон надчревной области”. Можно удивляться тому, что проблемы с внутренностями могут послужить причиной бредовых мыслей, но, тем не менее, Кант подробно пишет об этом своему другу, врачу Маркусу Герцу: “Насколько я могу судить, причиной затуманенности головы и вздутия живота являются фекалии, остающиеся и накапливающиеся после того, как я [...] каждое утро облегчаюсь столь мучительно и, обыкновенно, совершенно недостаточно”33. Запор омрачает мысли. В 1764 г. в одной работе под заголовком “Опыт о болезнях головы” (во Франции она еще неизвестна) Кант предоставляет клиническое описание ипохондрии: “Но этот недуг стягивает своего рода меланхолический туман вокруг местонахождения души, вследствие чего больному мерещится, будто у него почти все болезни, о которых он только слышит. Поэтому он охотнее всего говорит о своем нездоровье, жадно набрасывается на медицинские книги и