Сексуальная жизнь Иммануила Канта. Милый Кёнигсберг

повсюду находит симптомы своей болезни; в обществе же на него незаметно находит хорошее настроение, и тогда он много смеется, с аппетитом ест и, как правило, имеет вид вполне здорового человека”³⁴. Это, впрочем, не единственные недуги, от которых страдал Кант. Если ему верить, он постоянно чем-то болел. В своем письме, которое он написал Маркусу Герцу приблизительно в конце 1773 г., как раз тогда, когда он работал над “Критикой чистого разума”, он упоминал о “частых недомоганиях [...], которые всегда служат причиной перерывов.”

Здесь Кант рисует свой собственный портрет! Меланхолия и галлюцинации. Он постоянно страдает, хотя, по-видимому, все это время остается здоровым. Кант показывает нам свою неосвещенную сторону: внешне — это радостный и гостеприимный хозяин дома, в хорошем расположении духа; но внутри он измучен.

Теперь мы можем лучше узнать об обсессивных и патологических сторонах образа жизни Канта. Проявлять такую изобретательность, чтобы оставаться здоровым — это уже знак болезни. Кто-то, впрочем, может, напротив, сказать, что Кант именно потому оставался здоровым, что он постоянно считал себя больным. Это вера приводила его в равновесие. Он сам сказал об этом в одной своей восхитительной формулировке: “У каждого человека существует свой собственный способ быть здоровым, который он не может изменять, не подвергая себя риску”.³⁵  Оставьте меня с моими химерами, они дают мне возможность выжить.

* * *

Но я еще не закончил с кантовской патологией. Она касается не только желудка, живота, области тела, называемой ипохондрической, и физических органов. У Канта тяжело больно “воображение”, он постоянно продуцирует какие-то сценарии. Он автор своей болезни: он любит, он балует свою химерическую фантазию. Как будто мучающий его стрекот сверчка в то же самое время доставляет ему удовольствие. Да, мы любим сверчков, которые посещают нас, мы прикармливаем их! Жестокость ипохондрика к себе самому!

Но теперь эта склонность воображения совершенно неожиданно действует в самом благородном регионе нашей психики. Она заражает “разум”, эту высшую способность, которой человек так гордится. Как только разум становится “чистым” от всякого чувственного опыта, он начинает вести себя как помешанный. Он претендует на то, чтобы доказать существование Бога и бессмертие души. Это сумасшествие называется метафизикой. Метафизик — это сошедший с ума ученый. Он хочет все доказать, а обнаруживает только свое безумие. Но теперь Кант — неисправимый метафизик, он ощущает эту склонность как любовное желание. “К ней [к метафизике], во всяком случае, еще вернутся, как к возлюбленной, с которой поссорились”, признается Кант в конце “Критики чистого разума”.³⁶ Эта любовь приводит к “метафизическим оргиям”, к трем разновидностям не знающего границ разврата. Этим разновидностям Кант дал следующие названия: “диалектика”, “паралогизмы” и “антиномии” — три сценария прорвавшегося метафизического либидо. Из этого следует, что он должен подчинить себя аскезе.

Шведские оргии

Такая аскеза требует времени. Молодому человеку нужно лечиться. Если Кант так поздно пишет свои великие книги, если он достигает полной зрелости только к шестидесяти годам, если он, прожив три четверти своей жизни, создал только половину своих работ, то дело здесь в том, что он, прежде всего, должен был очистить себя от своих незаконных увлечений, от своей запретной любви. Он много отдал ей в своей юности. В возрасте двадцати лет написал он свою “Всеобщую естественную историю и теорию неба”, которую он не подписал своим именем, и в которой он изобразил Солнце так, как если бы он в самом деле к нему приближался: “Мы увидим обширные огненные моря, возносящие свое пламя к небу; неистовые бури, своей яростью удваивающие силу пламени [...].” Я избавлю Вас от пространных выдержек из этой “Теории неба”, Глава третья которой посвящена “Основанному на закономерностях природы опыту сравнения обитателей различных планет”. Кант задается вопросом, почему наши бессмертные души “во всей бесконечности своей будущей жизни” должны оставаться всегда прикованными “к этой точке мирового пространства, к нашей Земле? [...] Быть может, для того и образуются еще некоторые тела планетной системы, чтобы по истечении времени, предписанного для нашего пребывания здесь, уготовить нам новые обители под другими небесами?”³⁷ 

Эти пассажи молодого Канта похожи на то, что сегодня мы назвали бы science- fiction.

Конечно, речь здесь идет о юношеской работе. Однако, через одиннадцать лет, в 1766 г., Кант вновь возьмется за старое, и напишет странную книгу под заглавием “Грезы духовидца”, которую он также не подписывает своим именем.

Эта книга — настоящая атака против одного экзальтированного шведа по имени Сведенборг, который рассказывает о своих встречах с духами умерших.

Кант против этого Сведенборга. Абсолютно против.

Это означает, что он к нему слишком близок.

Чтобы опровергнуть его, он без колебаний покупает себе дорогую Золотую книгу Сведенборга — Arcana caelestia. Этот интерес к туманному и в то время в Германии неизвестному автору кажется современникам Канта более чем странным. Кант замечает это: “Проявив большое любопытство к видениям Сведенборга [sic] [...] [я] имел основание неоднократно высказываться по этому поводу”.³⁸ Довольно нелегко выяснить, когда это увлечение имело место. Нам известно только то, что Кант намеревался встретиться со Сведенборгом в Стокгольме, но что он, вместо того, чтобы отправиться по Балтийскому морю, передавал ему с помощью посредников вопросы, и что этого мечтателя в возрасте девятнадцати лет он называл не иначе как “благоразумным, любезным и откровенным человеком”. Кант с восхищением и без каких-либо оговорок рассказывает, как Сведенборг, находясь в отъезде в Гётеборге, “видел” пожар, который происходил в тот момент в Стокгольме — в городе, от которого он был удален на шестьсот километров, и описал то, что этому пожару сопутствовало. “Как бы я желал лично расспросить этого странного человека!” признается Кант одной даме, с которой он состоял в переписке.³⁹ 

Из этого я делаю заключение, что единственная поездка, которую мог бы совершить в своей жизни Кант, единственный город, который был назван объектом его страстных желаний, был не Париж, не Лондон, и не Берлин, а Стокгольм.

В сорок два года он подверг себя самокритике: “Состояние моей души действительно было при этом противно здравому смыслу”. Это слова человека, который поборол болезнь. Не без труда, потому что Кант пишет: “я не мог не проявлять некоторый интерес к такого рода историям”⁴⁰. Слова человека, хотя и практикующего воздержание, но так и не излечившегося от своей шведской болезни.

Чаще бывает, что у ученых в конце их жизни возникает желание предпринимать всякие странные исследования по паранормальным явлениям и парапсихологии, как будто досуг в отставке способствует теперь выражению склонностей, которые долгое время вытеснялись научной дисциплиной. Я решительно утверждаю, что в случае Канта дело обстояло прямо противоположным образом. Он начал с оккультных наук и закончил рациональными науками.

Этот перелом трудно датировать и так же трудно описать. Какое же обстоятельство освободило Канта от влияния Сведенборга? Написание им “Грез духовидца”? Чтение Юма?

<...>

Кант — рационалист. Однако, — рационалист, который был в эту веру обращен. И как все обращенные в новую веру, на дне своего сердца он сохранил тоску по старой вере. Он чувствует “маленькую привязанность” к фантасмагориям Сведенборга, как чувствует ее раскаявшийся алкоголик по отношению к запрещенной бутылке.

Однако его сверх-я следит за его “духовидческой” склонностью, особенно в те критические часы, когда мышление делает паузу. Отшельникам в пустыне и монахам в их кельях была известна коварность тихого часа, когда просыпается полуденный дьявол. Этот демон вызывает ряд меланхолически окрашенных грез (из которых модерн оставляет себе только сексуальные фантазии). Отцы церкви описали это зло, которое они именовали acedia, то есть хандра, и которая,