гимнастерки, но такие погоны загибались и болтались на ветру. И тут Фиме помог его опыт, приобретенный на подсобных пошивочных работах при маме Фане. Он подпорол подкладку, всунул туда полоску картона, и получился «твердый», почти офицерский погон. В обращении с ножницами, ниткой и иголкой он был искуснее других, и вскоре форма сидела на нем, как влитая, и ослепительно белый подворотничок выглядывал у него из-под ворота ровно на толщину спички. И даже обмотки выглядели на его ногах изящнее, чем у других. И все благодаря маме Фане, научившей его и этому искусству, даже не представляя себе, как скоро оно ему пригодится в жизни.
Однако, бравый вид, который ему придавала идеально подогнанная форма, вскоре сыграл с ним, по мнению Фимы, злую шутку: на первом же построении их «курса», разделенного на четыре взвода, командир взвода, в котором оказался Фима, — парень лет двадцати двух, бывший студент института иностранных языков, оказавшийся здесь после ранения на фронте, — не спеша прошел вдоль строя своего подразделения, трижды указал пальцем на тех из будущих «бойцов», кто, как ему казалось, выделялся своей «собранностью» (военно-психологический термин, который каждый понимает по-своему), и приказал им сделать шаг вперед. Среди таким образом «избранных» оказался и Фима.
— Будете командирами отделений, а потом станете младшими сержантами! — заявил взводный.
Когда после построения Фима в разговоре с Сашей Авдеевым посетовал на то, что ему не следовало выделяться в строю своим «ухоженным» видом, тот сказал:
— Ну, форму свою ты еще мог бы предварительно измять, пуговицы и подворотничок пришить косо, но все равно выделялся бы, потому что ты — рыжий. За это ты в любом случае получил бы свой первый чин.
Саша намекал на то, что и сам взводный был огненно-рыжим, и это в Фимином «выдвижении» могло сыграть решающую роль.
Фима сразу же почувствовал, что эта «привилегия» никаких благ для него не принесет, поскольку никто не любит выдвиженцев из собственной среды. У всех возникает один и тот же вопрос: «А почему он?» Совсем другое дело, если командир пришлый, как их взводный. Тогда он — представитель неведомого, но непременно существующего начальства, и такому положено командовать, а всем прочим — подчиняться. Зато прибавлялись обязанности и ответственность даже в мирных условиях. Хорошо еще, что в среднеазиатском контингенте призывников не было антисемитизма, а то Фиме пришлось бы много чего наслушаться на свой счет, а так его «подчиненные» просто посылали его на три буквы и дальше, и это продолжалось до тех пор, пока он сам не стал виртуозом в матерном посылании, после чего его приказания, хоть и с ворчанием, но все же стали выполняться.
Занятия и жизнь в училище были построены по принципу «тяжело в ученье, легко в походе», и новые курсанты приспосабливались к этой жизни по-разному. Первыми и особо тяжкими ежедневными испытаниями были побудка и подъем на рассвете. Первоначальная норма времени на полное облачение в форму равнялась пяти минутам, а конечной целью было уложиться в три минуты. Время контролировал старшина. И вот раздавалась громогласная команда: «Па-а-дъем!!». И обязательно в разных углах казармы какие-то гнусные голоса повторяли этот садистский призыв. Потом начиналось соревнование: брюки начинали натягивать еще лежа, потом вскакивали, а обитатели верхних нар прыгали чуть ли не на голову нижним, и все, подпрыгивая, заканчивали возню с брюками, ныряли в гимнастерки, наматывали портянки, совали ноги в ботинки, застилали постель и, на ходу надевая пояс, бегом мчались за дверь казармы и там окончательно приводили себя в порядок. А тех, кто задержался в казарме, ожидала команда: «Раздеться до белья и в постель!». После секундного соприкосновения с постелью снова следовала теперь уже индивидуальная команда: «Па-а-дъем!». И для них все начиналось с начала. На такие мучительные повторы могло уйти все время до завтрака, свободное для тех, кто успевал все делать вовремя. Поэтому, несмотря на предельную усталость от изнурительных дневных занятий, почти все сами просыпались за несколько минут до крика «подъем» и незаметно готовили одежду к броску. Пытаться хотя бы частично одеться под одеялом было опасно, так как за сон в одежде полагался наряд вне очереди.
Вскоре, уже во время первых занятий, пришла и хорошая новость: срок подготовки офицеров в училище продлили с полугода до года. Это известие породило у курсантов надежды на то, что их «нюхание пороха» ограничится местным стрельбищем, так как все ожидали, что к моменту окончания учебы — к лету сорок четвертого — Берлин падет под сокрушительными ударами Красной Армии и войск союзников, чья высадка на континент по слухам должна была произойти буквально со дня на день.
В таком настроении легче переносились и изнурительные занятия, которыми командиры загружали курсантов. Чтобы заполнить до отказа их «рабочее» время, большая часть дня тратилась на освоение совершенно не нужных боевому офицеру вещей: традиционную для армий прусского образца бесконечную маршировку, тщательное изучение давно забытой к тому времени трехлинейной винтовки Мосина образца 1891 года и прочей рухляди. Оружейные «новинки» были представлены в училище неразбирающимся минометом 50 мм калибра, который курсанты таскали на себе. О том, что этот миномет уже был вытеснен минометами следующих поколений (калибров 82 и 120 мм), не сообщалось, поскольку никто из «преподавателей» их даже в глаза не видел. Вся эта «боевая наука» разбавлялась трескучими и скучными, часто косноязычными «политзанятиями».
Помимо такой «теории» была еще и «практика». Ее любили больше, поскольку она несколько разнообразила бессмысленную монотонность курсантской жизни. На ее фоне важным и увлекательным событием становилось посещение стрельбища. Оно располагалось среди каменистых холмов за большим оросительным каналом. Туда вели две дороги: одна — по пыльной главной улице города через стационарный мост, другая — более короткая, но, идя по ней, канал нужно было переходить по «висячему» мосту — по длинному бревну, переброшенному на другой берег параллельно трубе. Бревно было гибким, и когда человек доходил по нему до середины пролета, то труба уже оказывалась у него почти на уровне груди, и ее можно было использовать как поручень, что было весьма кстати, так как бревно находилось на высоте три-четыре метра над бурным потоком.
Фимин взводный, как недавний боевой офицер, чтобы выкроить для «своих» курсантов лишние полчаса отдыха, облюбовал короткую дорогу. После одной-двух ходок по бревну страх высоты был его командой преодолен, и за свою «отвагу» его курсанты имели возможность не спеша пройтись по уютным окраинным улицам и не по проезжей части, а по тенистым тротуарам.
Тем временем прошла весна, настало лето, но курсанты не возблагодарили партию за это, потому что столбик термометра на солнцепеке поднимался до шестидесяти градусов по Цельсию, а им нужно было не только стрелять по мишеням, но и бегать. ползать и окапываться в этой твердой древней земле. Со стрельбой у Фимы возникли осложнения: его подвел правый глаз, затекавший от напряжения так, что мишень теряла свои очертания, но он хоть и не сразу, но выучился целиться левым глазом и был достаточно точен, однако в ворошиловские стрелки он так и не вышел.
По окончании занятий на стрельбище Фимин взводный уже не имел возможности увести своих ребят короткой дорогой. Возвращались ротой все вместе через стационарный мост. За мостом, чтобы служба легкой не казалась, ротный давал команду: «Газы!», по которой все дружно надевали противогазы и до отмены этой «тревоги» шествовали в них, задыхаясь и изнывая от жары. Можно было, конечно, попытаться слегка отвернуть трубку от противогазной коробки и обеспечить себе доступ свежего воздуха, но если это обнаруживалось, то «умелец» получал наряд вне очереди, и Фима для себя решил, что лучше потерпеть.
Когда «газовая атака» «завершалась», путь начинал казаться более легким, чем он был на самом деле. Облегчался путь и строевой песней. Фима как-то сразу угодил в запевалы, и ротный, дав людям отдышаться после «газов», командовал: «Ферман, запевай!». Фима, чуть помедлив, чтобы приноровиться к шагу, затягивал «Бородино», «Матросова», «Артиллеристы, Сталин дал приказ…» или гимн авиации — «Там, где пехота не пройдет…». Песен же о пехоте, к которой они, собственно, и относились, в их строевом репертуаре почему-то не было. Голос Фимы не долго звучал над строем одиноко: вскоре песню подхватывали другие, а потом все включались в общий хор. Марш с песней ротный, вероятно, считал разновидностью отдыха, и когда какая-нибудь из этих песен заканчивалась, в образовавшуюся паузу врывалась его команда: «Бегом, марш!». Бегом, но компактно, сохраняя строй, следовало пробежать последний отрезок пути и вбежать в ворота училища. А там «бойцов» поджидал старшина — старослужащий из Харькова. В его обязанности входило погонять «студентов» строем по плацу. «Р-р-р-ота- аа! Вдарь, чтобы вода в колодце задрожала!» — кричал он. И все старались «вдарить», как следует, чтобы
