Полина Петровна, кажется, тоже прислушалась, выражение лица ее вдруг изменилось: хмурость уступила задумчивости.
Полина Петровна резко выдернула штепсельную вилку репродуктора.
Ксене почему-то стало холодно. Она включила лампу, которая стояла на тумбочке, и взяла книгу, зачитанную до того, что листочки превратились в тряпочки: не сразу перевернешь.
Но не читалось.
И лежать молча, когда рядом живой человек, тяжело. Собственно, что Полине Петровне надо? Какое Ксена совершила преступление? Мелко, неприятно, как сухарные крошки на простыне.
К счастью, Полина Петровна недолго возилась у туалетного столика и в гардеробе: подмазав губки и вытерев сиреневой водой руки, шею, она надела новое платье, причесалась и ушла, оставив после себя облачко из сирени… Да, каждая женщина уверена, что она — первейшая чистёха, самая аккуратная, что у нее тонкий вкус… А ведь как крикливо одевается…
Не спалось. Давило на сердце, оно билось до того тихо, что рукой не удавалось уловить толчков.
Полина Петровна пришла после отбоя. Долго сидела на кровати, не раздеваясь. Что-то писала за столом. Уходила и снова возвращалась. И это — как будто в комнате никого…
Ночью шумел тревожно осокорь. И ритмично постукивал крючок открытой форточки.
Утром Ксена вышла в сад. После вчерашнего дождя стволы деревьев были мокры с одной, наветренной стороны. Известковые ступени высохли; только в раковинах зеркально поблескивали крохотные озерца.
Она прошла мимо старого дерева, в дупле которого лежали окурки, конфетные бумажки, кожурки от мандарин. Радио передавало сводку погоды. 26 апреля. В Киеве, Ялте, Сочи + 12. В Красноярске +22…
Двадцать два? В Красноярске? А на юге 12. Просто удивительно!
А в Хакассии?
Об этом не сообщалось. Но и в Хакассии было тепло, — ведь это рядом с Красноярском!
Утро начинается с пения птиц и робких солнечных бликов, обещающих хорошую погоду. Но обещания не выполняются: дождь придет так же неизбежно, как вечер и ночь. Ксена зябко повела плечами.
Скворушки, сидя на дереве, пели: тю-и… тю-и…
Пошла к Ребровой балке. Ели, осокори, березки. Тропинка, извиваясь, уходит выше, винтовой лестницей. И вот роща внизу, в провале, а Ксена — над деревьями, может даже коснуться верхушек, которые кажутся такими доступными и в то же время непривычными, как пойманные зверьки.
И здесь на скале — десятки надписей. Склон усыпан жухлыми листьями, сухими веточками, россыпью камней. Пробивается ярко-зеленая трава.
Некоторые березы впились ветвями в расселины, другие тесно прижались стволами к скале — не отделить!
Из трубы ближайшего санатория вывинчивается спираль дымка. Как в морозное утро.
Прохладно. Сыро. В такую минуту хочется протянуть руки к костру. Или близкому человеку.
На площадке Ксена оглянулась. Город пробуждался. В утреннем воздухе звуки проступают четче; прошел и остановился автобус: зашипело, будто из проколотой шины. Кто-то шел по асфальту; далеко разносилось шарканье ног. Юркие синички хозяйственно обследовали старую шишку на высокой сосне. Они выстукивали ее со всех сторон, занимая разное положение; некоторые даже свисали вниз головой, цепко держась за шишку лапками. Ветви сосны темно-зеленые с рыжими кончиками, смятыми, похожими на завитки ржавой проволоки.
Почему потянуло в горы? Подальше от людей? Да, конечно, одиночество порой нужно человеку, как общество. Когда Ксена вернулась, в вестибюле царило оживление, почти все спустились вниз.
Оказывается, готовилась экскурсия к замку «Коварство и любовь» и к «Медовому водопаду». Со всех сторон несутся реплики, шутки, смех. Кто-то объявил, что идет платить за «Коварство и любовь». Ему ответили, что за коварство и любовь не платят, а расплачиваются!
Люди любят острое словцо всегда и везде, даже в труднейшие минуты жизни.
Здесь же оживленная Полина Петровна. Она — в центре, это та ось, вокруг которой что-то вращается, шумит. С ней поэт из Киева, Ксена его встречала на студенческом вечере, даже разговаривала с ним, но он сейчас ее «не узнает…»
Полина Петровна показывает поэту своего мотылька, приколотого к левому плечу. Мотылек переливается разноцветными огоньками. Такие броши Ксена видела на Владимирской улице, в лоточках. Нравится?
Поэт щурит и без того узенькие глаза, присматривается к плечу Полины Петровны, наклоняется близко к ее декольте и изрекает:
Раздаются аплодисменты. Кажется, этот «экспромт» Ксена уже где-то слышала…
В столовой за дальним столиком — Сергей Фомич. На таком расстоянии не здороваются, но он перехватил ее взгляд и, кивнув головой, улыбнулся.
Новые лица. Санаторий подобен жизни: одни входят в мир, другие его покидают. За соседним столиком — пара. С утреннего поезда. Он сидит спиной к Ксене, она — лицом. У него тяжелые плечи, короткая, с валиком шея. Он занят едой, словно государственным делом. Судя по спине и шее, это уже пожилой человек.
Ксена заметила на глазах у молодой женщины слезы… О чем она? Что эту пару соединило?
Поднявшись, он удостоил свою «половину» вниманием, что-то процедив сквозь зубы. Она всплеснула руками совсем так, как это делается, когда ловят моль… Так больно было смотреть…
Пока Ксена занималась ими, другая пара, тоже новенькая, чем-то возмущалась; вызвали дежурного врача. Новенькие требовали книгу жалоб. Неужели не понравился стол?
На лестнице ее встретил Сергеи Фомич, он был чем-то расстроен. Спросил, как она себя чувствует после прогулки.
Хорошо.
А как ей понравилась сцена? — он кивнул в сторону столовой. Требуют, чтоб их кормили язычками ласточек!
И это его расстроило?
Однако… Нет, его ничто не расстроило. Просто — настроение. В санатории вообще немало курьезов. Он перевел разговор на другую тему. Люди здесь раскрываются полней. Слишком много свободного времени! Одни увлекаются процедурами. Но, право, чтоб выполнить все процедуры, которые здесь
