— А разве патриархат не форма? — вернулся я к прозвучавшему в начале беседы вопросу, решив, что задумываться над именем не имеет смысла — как по ходу беседы сложится, так и будет.
— Форма, — согласился он. — Но по тому, какую форму вы выберете, можно судить о нюансах содержания.
— Форму, к сожалению, на нас хотят надеть ту, которая более нравится политикам. Но при всем уважении к Константинопольскому патриарху, большинству православных Москва духовно ближе, чем Стамбул и Хельсинки. И мы с Яшей к вам не в турецких шароварах приехали.
— Много еще в мире суеты, — вздохнул старец.
— И все же, — перевел я разговор на более интересную для меня тему, каким образом Вадим, который, уезжая в Мелешки, проповедовал бедность как «евангельскую жемчужину», говорил о губительности борьбы за первые места в иерархиях ценностей, стал особо уважаемым среди горожан старцем Пантелеймоном, Председателем Совета самой богатой в городе организации Дома трудолюбия?
— Я никогда не боролся и не борюсь за места в каких бы то не было иерархиях. Имущество, которое принадлежит лично мне, уместится в тот рюкзак, с которым я приехал в Мелешки. Имущество, которым я пользуюсь в этой кельи шкаф, стол, лавка — принадлежит монастырю, но и его у меня в пользовании не больше, чем в квартире у самого бедного жителя города. Я действительно несу тяжкое для монаха послушание — ежедневно соприкасаюсь с миром людских страстей. Оно меня угнетает. Для души, жаждущей единения с Богом, оно тяжелее любого рабского физического труда. Только пост и молитва позволяют сохранять кротость, смирение, любовь ко всякой Божией твари.
— Ты хочешь сказать, что твою душу не греют ни слава, ни почет, ни знатное положение главы Попечительного Совета о Мелешкинском Доме трудолюбия? Что смирение и любовь, а не ум, не хитрость вознесли тебя на эти вершины?
— Слава, почет, знатное положение — это не вершины Духа. Это все мирское. Они могут быть препятствием на пути Богопознания для неокрепших в вере душ, но способствовать возвышению души они не могут. Что касается второго вопроса, то я отвечу тебе словами Достоевского: «Смирение любовное странная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего». Для того, кто встал супротив зла мира сего, нет высшей мудрости чем та, которую дал Спаситель людям в притче о правой и левой щеке.
— Смиренные граждане Рыбинска позволили властям разрушить целые кварталы домов в исторической части города. Смирение мологожан, смирение миллионов граждан необъятной Российской империи позволяло разрушать храмы, затапливать города, сгонять и смиренных и несмиренных в бараки лагерей, вести некогда процветающую страну в пропасть нищеты и безверия…
Я уже невольно начал повышать голос, но старец жестом руки остановил мое красноречие:
— Не надо все сваливать в одну кучу. И разрушение храмов и обнищание страны — слишком сложные темы, чтобы вот так, с наскока, обсуждать их сидя в кельи. Но смирение, смирение любовное, когда смиренный любит храм, любит Родину, никогда не может способствовать злу. Напротив, его-то нам часто и не хватает, чтобы одолеть зло.
— ?!
— Любить смиренно — значит побеждать зло любовью и смирением: отдавать последнюю рубашку; подставлять щеку…
— ?!
— Подставить щеку, — заметив мое удивление, пояснил старец, — значит не быть рабом страстей, не унизить ответным ударом то Божественное, что потенциально скрыто даже в самом отъявленном злодее. Подставить щеку значит противопоставить Божеское мирскому: встать под ковш экскаватора, разрушающего храм; пойти, как мать Мария, в газовую камеру вместо еврейской женщины, жизнь которой была нужна ее маленьким детям. Христос, изгоняя толпы торгующих из храма, подставлял щеку, ибо он один был против всех. Они могли Его убить, растоптать… Он подставлял щеку, защищая Дух, защищая храм от осквернения. Боль тела ничто по сравнению с болью Души. Христианин отдает последнюю рубашку, подставляет щеку под удар, чтобы спасти Души от зла этого мира. Современные люди огрубели и не замечают кровоточащих ран своей Души…
— Прости, — перебил я старца, — а ты все время здесь жил подставляя щеку?
— Я старался так жить. Первые два-три месяца я почти не выходил днем из кельи — сделаешь утром, когда все еще спят, свою работу и — к себе. Много молился. Были минуты печали, уныния… Желание все бросить. Угнетало то, что даже некому было исповедаться. Не у кого попросить духовной поддержки.
— А Никольская церковь? Там и в Советское время постоянно службы шли.
— Никольская церковь только внешне была православной. Ее служители во многом страдали тщеславием и корыстолюбием.
— «Не судите, да не судимы будете».
— Я не судил и не сужу. Я молился за них. Священник — это пастырь. Если пастырь не познал свет Христовой любви, как он покажет к нему дорогу пастве? Господь услышал мои молитвы. Дал им силу Духа, укрепил верой сердца. Но все это случилось уже позже…
— А ктитор церкви? Он тоже был корыстолюбив и тщеславен?
— Он много пережил. Он постоянно вращался среди моря мирских страстей. Сам был человеком богобоязненным и нетщеславным, а людское тщеславие призвал к себе в союзники для свершения благих дел. Разве так можно делать? Он уехал из Мелешек, но не раскаялся в содеянном. Я продолжаю молиться, чтобы Бог помог ему.
Пантелеймон замолчал, как бы собираясь с мыслями.
«Ловко выходит, — подумал я. — Деньги от Яши получены. Те, кто здесь остался, увековечить Яшино имя на стене церкви не обещали. Ктитору никто полномочий на раздачу индульгенций не давал. Так что — ищи Яша ктитора. А если найдешь, то кроме раскаяния с него и взять уже нечего!»
— Мне жаль тебя, — как будто прочитав мои мысли, заметил старец. — Ты стараешься во всем усмотреть корысть. В отъезде ктитора тебе чудится сговор монастырских властей против Яши — и лицо благочестивое сохранить и пожертвование для монастыря использовать…
— Да нет! Ничего такого мне и в голову не приходило!
— Ты не прав, — не то укорил, не то пожалел меня за неискренность старец и продолжил все тем же ровным голосом. — Когда отец Дорофей узнал о раздаваемых ктитором обещаниях, то потребовал разослать от своего имени всем дарителям письма с извинениями по поводу допущенной бестактности. Каждый мог до окончания строительства приити и забрать свой дар.
— Яша такого письма не получал.
— Это я посоветовал игумену не отсылать Яше письмо, а дождаться его приезда. Из беседы с ктитором я узнал, что Яша отличается от других дарителей не только баснословным размером пожертвованной им суммы, но и тем, что передал ее ктитору без всяких предварительных условий, скрытно — не через расчетный счет, не помышляя ни о какой славе. Уже положив деньги в карман, ктитор стал расточать оскорбительные для христианина обещания. Яша повернулся и ушел, даже не потребовав расписки! Отослать Яше письмо значило еще раз высказать сомнение в чистоте его помыслов, в бескорыстии его дара.
— Да Яшка пьяный был в доску! Если бы ктитор не наобещал ему с три короба, то, протрезвев, он бы на следующий же день потребовал свои деньги назад!
Пантелеймон в задумчивости склонил голову к груди. Потом пробормотал, скорее для самого себя, чем для меня:
— Что-то подобное с этой бешеной суммой обязательно должно было произойти. Не зря ктитор от меня глаза прятал, когда восхищался Яшиным великодушием…
— Юридически вы правы, — попытался я морально поддержать старца. — Он теперь ничего от вас потребовать не может. Его никто не принуждал дарить деньги. Ктитор действительно начал расточать свои обещания уже после того, как положил доллары к себе в карман. А по сравнению с теми убытками для города и большинства горожан, которые, благодаря Яше, принесла с собой медная лихорадка, эта сумма мелочь. Сам Бог велел использовать ее на благое дело…
Пантелеймон, не отвечая мне, начал что-то быстро писать на чистом листе бумаги. Потом сложил лист треугольником, встал из-за стола, подошел к иконе, перекрестился и…, в этот же момент в келью без всякого стука ввалился Яша со своими охранниками.
