— Я когда-нибудь воронила? Идите уже. Идите и отдыхайте.
Оля окинула прощальным взглядом кухню и подхватила с полу сумки, но вдруг заметила край таза, некстати выползший из-под буфета.
— Ой! Белье-то замочено!
Вытащила таз, поставила на табуретку, воткнула в него стиральную доску и заторкала по доскиным ребрам.
— А чего не в машинке? — в кухню заглянул сонный дядя Миша.
Он всегда настаивал на применении новейших достижений науки и техники. Но Оля увиливала. Думала, что от машинной стирки белье серое. Да еще десять раз воду в баке на газе греть: то стирать, то полоскать. И ручку крутить, отжимать белье между двумя резиновыми валиками. Пододеяльники застревают.
— Некогда. — Оля бросила в таз последнюю отжатую наволочку и побежала вешать белье. Но у двери вспомнила: — Миша! Ты к палке гвоздь прибил? Две недели прошу: «Миша, гвоздь! Миша, гвоздь!»
— Поставь так, — проворчал дядя Миша.
— Так сваливается!
Гвоздь на палке нужен был для того, чтобы подпереть веревку, подняв ее как можно выше. Иначе белье будет касаться земли и испачкается. Или дети руками захватают. Но благодаря палке выстиранное будет в безопасности.
— Миша! — Оля даже притопнула от нетерпения.
Гвоздь дядя Миша нашел в сарае. Но забыл молоток. Пришлось еще раз идти. Зато прибил мигом: пару раз стукнул — и порядок. Оля подхватила таз, палку и побежала вниз по лестнице.
— Завтракать мы сегодня будем? — крикнул ей из коридорного окошка дядя Миша, окрыленный своими хозяйственными успехами.
— Я тоже голодная, — напомнила Лера.
Пока Лера и дядя Миша завтракали, Оля успела перемыть посуду и наскоро подтерла в кухне пол. Тем временем и кукуруза сварилась. И мясо протушилось. Может, есть смысл сварить картошку? Дело уже к обеду.
— Ну вот что, — решила она. — Дети! Мойте руки. Сейчас мы быстренько пообедаем. А после обеда — идем купаться!
Отравленное яблоко
Поручение оказалось под угрозой. А ведь Нина — человек надежный. На которого можно положиться. Тетя Фира это при всех подтвердила. Во всяком случае, при всех, кто сидел вечером в беседке. Доругивали Валерика. За то, что устроил с Ирочкой Лубан битву на сифонах. Они сами ныли, что жарко и хочется пить. И что в результате? Вернулись мокрые с головы до ног. А Ирочка еще и липкая. Бабушка Лиза опрометчиво дала Валерику денег на газировку с сиропом. Вишневым.
Скучно просто так тащить запотевший стеклянный сифон, в котором играют в догонялки пузырьки. Шипят, на свободу просятся. И никто баловаться не собирался. Валерик должен был проверить, работает ли краник. Вдруг засорился? Или сломался? Он аккуратно, совсем тихонечко нажал на металлический носик. А из него струя как даст со всех сил! И нечаянно попала на Ирочку. Чего она подлезла? Кто ее просил?
Ирочка подвывала из окошка, выходящего в беседку. Напоминала, что пострадала больше.
Вернулась из магазина тетя Фира. С тортом. «Киевским». На коробке нарисованы зеленые листья каштана. Наверное, в гастроном на Крещатик ездила и долго стояла в очереди.
— Нина! Завтра в гости приходи. В шесть часов!
Все слышали. Не только те, кто в беседке сидел: Лена, Голда, Мира Наумовна и Валерик. Но и Зина в палисаднике. И дядя Петя в сарае. И Ромка в огородике. И даже Ирочка в своем окне, отчего рев усилился. И нечего обижаться. Тетя Фира позвала Нину за то, что она воспитанная. Не будет брызгаться, как некоторые.
— Фира, шо такое? Вы кого-то ждете? — спросила Голда.
Могла бы не спрашивать. «Киевский» торт каждый день не покупают. Его не достать. Для этого нужен торжественный повод.
— Жду…
— Кто будет? — не унималась Голда.
— Так…
За внешней неопределенностью пряталась многозначительность. Намекающая на важные обстоятельства.
— Племянница с семьей, — выдвинула версию Мира Наумовна.
Хотя была не твердо уверена в родственном визите племянницы. Потому что она жила в Черновцах. Оттуда не набегаешься. Даже за «Киевским» тортом. Тем более что она недавно родила. Фира этим уже тридцать раз хвасталась.
— Нет, — потупив взгляд, сказала Фира, не обидевшись на Миру Наумовну за то, что она не учла недавние роды племянницы. Могла бы быть повнимательнее. Но если сосредоточиться на племяннице, тогда потеряется основной вопрос. На который до сих пор нет ответа.
— И кто? — опять спросила Голда, не утратив главной линии.
Все выжидательно уставились на Фиру. Анютины глазки высунули из травы любопытные мордочки, закачались прислушиваясь.
— Так. Один знакомый, — созналась Фира, притушив торжествующий блеск в глазах. Ни к кому знакомые (в смысле мужчины) не ходят, а к ней ходят. Нет, конечно, гости у всех бывают, но те не считаются. Мало того что с женами и детьми, так еще и родственники.
— Не забудь, Нина. В шесть! — еще раз напомнила Фира и пошла домой. Ставить торт в холодильник.
— Чего это Нинку? — возмутился Валерик. — Она и так уже булка. От сладкого.
— Ну вообще! — У Нины не нашлось аргументов. Зачем объяснять очевидные вещи? Смешно!
— Тебя можно звать в приличный дом? Когда надо прогонять гостей, я тебя позову, — пообещала Голда.
— Сначала научись хорошо себя вести. — Мира Наумовна использовала возможность воспитать Валерика. Чтобы за столом не вертелся, не крошил, не болтал, не ронял, не дул, не хватал, не облизывал, не, не, не.
— Ребенок должен уметь вести, — поддержала Голда.
Валерик нахмурился и засопел. В реве Ирочки появились удовлетворенные нотки.
— Знакомый… — повторила Голда и философски заметила: — Оно ей надо?
— Я знаю? Когда такая помада, что за километр видно! — пожала плечами Мира Наумовна, намекая на легкомысленное поведение тети Фиры.
Легкомыслие выражалось в ярко-фиолетовой помаде, рюшечках, оборочках и — как закономерный результат — визите неизвестного гостя.
— В прошлом году один был, — напомнила Голда. — На Девятое мая.
— А я что говорю? — обрадовалась Мира Наумовна. — Сегодня один, завтра другой, а что потом?
Все задумались. Что может быть потом, никто не знал.
— Если человек хочет устроить свою жизнь… — начала Лена с некоторой опаской. Вступившись за Фиру, она рисковала быть обвиненной в беспечности. За компанию.
— Я вас умоляю! — запротестовала Мира Наумовна. — Какая может быть жизнь? В таком возрасте!
— А как же Роза Эммануиловна? — напомнила Лена.
Розу Эммануиловну так часто приводили в пример, что ее уже можно было считать олицетворением бездумного порхания. Во вселенском масштабе. И если бы понадобилось воздвигнуть памятник легкомыслию,
