Дисциплина среди осужденных поддерживалась исключительно посредством изощренных и зверских мордобоев. И тем безысходнее казалась мысль о сопротивлении, чем чаще зверские эти экзекуции проводились прямо в кабинете начальника отряда. Разумеется, при нем. Он дирижировал.
Били всех — больших и маленьких, глупых и умных, больных и здоровых, активистов, и приблатненных. Били всех. Но хитрых, злопамятных и решительных били гораздо реже. Реже и осторожнее. Запомни, тех, кто может отомстить, всегда опасаются.
Так ВТО, лично меня никогда не трогали в кабинете капитана Григорьева. Меня провоцировали на драки, разумеется, что драки были не равными. В каком-нибудь глухом углу промзоны набрасывались трое- четверо… Но это не было избиением. Я имел возможность ответить, а значит, не мстил. Драка, она и есть драка. Какая разница, сколько в ней человек участвует.
Поэтому, безошибочная в таких случаях, интуиция подсказывала моим ненавистникам, что в кабинете начальника лучше меня не трогать. Могут быть непредсказуемые последствия. Понимали, исходили ядом, но…
Бурят, о котором я уже начал говорить, числился секретарем отряда. Странным, но очень сильным желанием был одержим несчастный Бурят. Он мечтал завладеть моей лавочкой под Яблоней.
Однажды вечером, возвращаясь после второй школьной смены, я обнаружил этого урода сидящим на предмете его вожделения — на той самой лавочке. Пойми, дело ведь не в том, что он сидел на ней. Дело было в том, что именно он сидел.
Черт! Кажется — пустяк. Нет, ему очень нужен был конфликт, больше ничего, только провокация. Он прекрасно понимал, что не на лавочку он уселся, а на мою спину. И не просто уселся, а истоптал ее сапожищами и улыбался, если такое выражение лица можно назвать улыбкой.
Отвечаю, эту вечернюю посиделку они всем козьим коллективом разрабатывали, а потом с легавыми инструкторами детали сверяли. Никто даже не сомневался в том, что отношения с ним я начну выяснять немедленно… И, разумеется, заеду в зубы, потому что непременно вякнет какую-то оперативно изготовленную фразочку, заученную и отрепетированную на сходняках их тайных. А я заеду… И мне снова придется отлеживаться и хромать.
Все это было настолько очевидным, настолько скучным, что я решил поступить иначе. Просто угомонить их. Раз и навсегда.
Не обращая внимания на Бурята, я прошел в барак, взял в сушилке лом, которым зимой отбивали наледь на крыльце, вернулся, вежливо попросил козла подняться «на секундочку»…
Бурят испуганно вскочил — лом все же.
И тогда я разнес лавочку в мелкие щепки. И разбивая ее, я готов был ответить на все, даже самые паскудные вопросы, которые несомненно должны были посыпаться вслед за крушением.
Не лавочка разбилась, а сердце.
Действительно, не успел я отбросить железяку, как услышал за спиной ехидный голосочек: «Что, Фашист, блатовать надоело? Решил не выделяться. Может, косячок нацепишь? Давай! Нам такие нужны».
Мне показалось, что прошло сто лет с начала этой речи до ее конца. Внутри я уже похоронил оратора, и он уже воскрес, состарился и кончился собственной смертью.
Обернулся. На кафельном крыльце топтались с десяток козлов.
Вечер был, братуха, вечер детства…
Весь отряд находился перед отбоем в курилке и внимательно наблюдал за происходящим. И поскольку это козье шоу устраивалось именно с расчетом на аншлаг, на падких до подобных зрелищ обывателей, готовых засвидетельствовать все дальнейшее, то и я ответил для публики.
«Ты же знаешь, я не блатую. Просто, после этого пидора, сидеть здесь вподляк».
Слово было произнесено.
Произнес его я таким тоном, будто сообщил давно всем известный факт. А между тем обвинение было самым серьезным.
«Пидор».
У Бурята остекленели глаза. Он готов был кинуться, но его удержали.
Мы собираемся отправиться на разборы за барак, и кто-то срывается докладывать в кабинет о том, что происходит непредвиденное!
Там конечно же всполошились от пугающих неожиданностей, и не успели мы свернуть за угол, как набежавшие легавые уже разводили своих выкормышей под руки. А сразу после отбоя Линза позвал меня к себе в логово, где кроме него сидел ухмыляющийся начальник Григорьев, возле которого стоял ерзающий и подрагивающий Бурят.
В самом деле, ситуация казалась им непростой. Каким бы красным ни был режим в зоне, тюремные понятия никуда не исчезали и масти никто не отменял. Будь Бурят хоть о ста рогах козел, он и занимал свое козье место. И при случае, а такие случаи сплошь и рядом происходят в межобластной больнице или во взрослой колонии, куда некоторые все же попадают, с козла и спросится. Но пидор есть пидор. Мусора, живущие по тем же самым тюремным понятиям, только как мусора, отлично понимали, что петух не то, что не может быть отрядным секретарем…Петухов и в кабинет-то сами легавые не впускают! И от меня потребовали ответа за базар. Я тебе говорю, даже речи не шло о том, чтобы замять эту ситуацию. За годы проведенные мной в зоне, все привыкли к тому, что я ничего не говорю без основания и мусора конкретно желали знать подробные основания моей реплики.
Все это я понимал, но и отчитываться перед ними не собирался. В конце концов на то у них и существует оперативная работа, чтобы знать о происходящем. А если эта работа у них плохо организована, то я ее улучшать не собирался. Что я должен был сказать? Как Бурят целуется взасос с одним тамбовским петушком? Если они не знают об этом, то не моя в том забота. Лично по мне, так пусть они все там друг дружку передрючат!.. Или они думали, что активисты у них такие, как Павлик Корчагин, идейные и бесстрашные? Или они полагали, что я за их непорочностью бдительно слежу, и так уж сильно меня волнует вопрос, кто там кого и каким способом, и что при этом в ушко шептал, и сколько кусочков хлеба с повидлом скормил… Надеюсь, ты то хоть понимаешь, что я искренне, от всей своей души, желал всей этой компании в погонах и лычках, столько счастья и добра, сколько нужно для того, чтобы их разорвало на конец в мелкие ошметки! Боюсь, что ты сейчас не все понимаешь…
Я убежден, что во всем должен существовать определенный порядок. Именно в связи с этим убеждением я никогда не разрушал никаких общественных механизмов до тех пор, пока эти механизмы не начинали вторгаться в мое собственное мироустройство.
Тюрьма же не похожа на пансионат для капризных детей. Тюрьма — это очень жесткая среда обитания. И жестока она не потому, что я хочу видеть ее такой, а потому, что такова ее природа, ее сущность: потому что жестока ее основная составляющая — преступный мир. И в этом мире — малолетка — первый и самый сложный фильтр. Именно там определяется последующая пожизненная масть каждого отдельно взятого зека. И те понятия, на которых я вырос, говорят о том, что не может быть признан безусловным тюремным лидером и авторитетом тот человек, который не прошел через естественный отбор. Знать с чужих слов о том, что происходит в малолетней зоне совсем не одно и то же, что годами испытывать все происходящее там, на собственной шкуре. И метод учебы на чужих ошибках в этой области не имеет применения, потому что я говорю не об оступившихся гражданах, а конкретно о тех людях которые ныне пытаются определить направление преступного хода. И со многими из них мне не то что не по пути — мне в противоположную сторону! Конечно, время меняется, так теперь любят говорить. Ништяк, пускай меняется, я не против… Но тогда давайте называть вещи своими именами! Я ни на чем не настаиваю и не навязываю свои запутанные размышления, как непререкаемую истину. Я согласен с тем, что у кого то что то меняется через каждые пять минут, но зачем трогать своими лапченками тех, кто не подвержен временным трансформациям. Если мне не нравится поведение какого-нибудь киногероя на экране, я же не пытаюсь втиснуться в кадр, чтобы изменить ход события…Каждым своим прожитым днем я оплачиваю собственные убеждения и прежде чем переходить мою дорогу, нужно еще убедительно доказать свое право на такое пересечение. И когда я сказал вслух, что Бурят петух, то сделал это не оттого, что пожелал сообщить всем мстительную новость, а потому, чтобы окончательно провести ту границу, которую
